23 (1)

– Но все же я хотел сказать, что ты еще молода, полна творческих сил, и такая разница в возрасте отнюдь не… Тебе надо о будущем думать, Нюта!

– Мне уже не надо о нем думать, – оборвала она таким тоном, что Элиэзер умолк.

Утром они позавтракали, как обычно, посидели над расчетами, которые она готовила для Филиппа. И она – как потом будет вспоминать Элиэзер в разговоре со следователем Интерпола – осталась довольна его похвалой. Записала кое-какие мелкие замечания. Вообще была абсолютно спокойна и буднична.

Словно вчерашнего разговора вовсе не было.

После двенадцати какой-то юный афро-американец, обалдуй со спущенными ниже задницы широченными джинсами, пригнал заказанный Анной спорт-байк. Элиэзер еще заставил ее «на дорожку» выпить чаю с куском «Киевского» торта, купленного в «русском» магазине.

– Это разве «Киевский»! – сказал он. – Помнишь настоящий «Киевский»? Его выпекали на фабрике Карла Маркса, в таких старинных закопченных печах, им было лет по двести. И когда проходила реорганизация и ремонт фабрики, директор, умный человек, дал заменить все, кроме этих печей. Догадался, что секрет вкуса настоящего «Киевского» именно в них…

Наконец, вышли на улицу. Расцеловались на ступеньках. Она не позволяла ему спускаться, чтобы не путался под колесами в последние минуты, когда она осматривает шины, проверяет, не капает ли масло.

Элиэзер ненавидел миг, когда она надевала свой мотоциклетный шлем и эти огромные пухлые перчатки, мгновенно превращаясь в инопланетянку, удаляясь от него еще до той минуты, когда мотоцикл фыркнет, рявкнет, захлебнется лаем… и ни слова уже не будет слышно. Не слышно ни слова…

Она же думала только о том, что сейчас, как обычно, он спросит…

И он, как обычно, спросил, моляще на нее глядя:

– Нюта, мой ангел… Мы еще увидимся? Она занесла ногу, села на байк, убрала подножку.

Обернулась.

– Нет! – сказала она. Завела двигатель, тронулась с места, но, совершив медленный круг по двору, вернулась к нему, стоявшему на ступеньках одинокой рыхлой горой.

– Что-то с ногами, Элиэзер! – крикнула сквозь рокот мотоцикла. – Ноги береги!

Он стоял и смотрел, как удаляется ее тонкая, бесконечно дорогая ему фигурка по Голби-бульвар в сторону Восемьдесят шестой улицы. На пересечении с Меридиан Анна заложила мотоцикл в поворот, словно ткнулась в невидимое препятствие, пропорола его и исчезла.

* * *

В лобби административного корпуса «Цирка Дю Солей» стоял у стойки и говорил по телефону Рене Бурдье. Увидев Анну, запнулся на мгновение и поднял руку, приветствуя и одновременно пытаясь ее задержать. Она приостановилась, ожидая, когда он закончит разговор. Не повернула головы в ту сторону, где в глубине вестибюля меж двумя кадками с пальмами на высокой треноге выставили портрет в траурной рамке.

Интересно, Рене здесь один или с Софи?

Этой паре танцоров было уже за шестьдесят. Когда-то в молодости они выступали в знаменитых дансингах Европы. Оба подтянутые, лощеные, гибкие… При взгляде на смуглую, всегда покрытую медным загаром Софи Анна почему-то вспоминала виолончель – ту, что стояла в темном закутке коммуналки, привалясь к стене лакированным бедром.

Обоих танцоров, давно расставшихся, какой-то умник из кастинга разыскал по старым афишам. Их пригласили участвовать в эротическом шоу, где, по замыслу режиссера и хореографа, должны были быть прославлены все возрасты любви. И эта престарелая пара включилась в работу с таким остатним жаром, что даже, кажется, возобновила свой давний роман.

Рене был дружелюбен, в свободный вечерок предпочитал выпить в компании, и тогда становился немного утомительным. Вроде бы в юности дружил с Эдит Пиаф, в те годы уже угасавшей, и всегда старался намекнуть, что был весьма, весьма с нею близок. Ну что ж, почему бы и нет? У него до сих пор великолепное тело. Лицо все в мелких морщинках, но такая молодая стать. И у него, и у Софи внутри чувствовался тугой завод, как у заведенной до упора шкатулки, из которой бесконечной лентой изливается какой-нибудь ах мой милый Августин или та же Лили Марлен .

Анна любила смотреть их номер, который они работали обнаженными: плавное сильное переплетение рук, бедер и спин – всегда в эти минуты думала о себе и о Сене.

Наконец Рене опустил трубку и повернулся к Анне.

– Ты уже знаешь? – спросил он, махнув рукой в сторону треноги с портретом, внимательно вглядываясь в ее лицо. Вероятно, решил все немедленно выяснить на правах приятеля. Сейчас все станут вглядываться в ее лицо и искать в нем для себя мрачных предзнаменований. А многие благоразумно предпочтут на всякий случай держаться подальше.

– О чем ты? – спросила она как можно спокойней.

– А ты в газетах не читала?

– Я не читаю газет, Рене.

– Как можно в наше время не читать газет!

– Если ты хочешь мне их пересказать, начинай, а то я тороплюсь.

Он еще тревожней вгляделся в ее непроницаемое лицо. Вот и девочки на «ресепшн» жадно прислушиваются к разговору.

И эти тоже…

– Ты что, серьезно?! – воскликнул Рене. – Элен погибла, эта новая русская гимнастка. Запуталась в лонже. Задохнулась в петле!

– О! – Анна подняла брови, одновременно вспомнив, как это делала покойная. – Это ужасно. Бедняга… А что ты уставился на меня, Рене, как на пророка Илию?

Он на мгновение смутился, даже глаза отвел, но упрямо проговорил:

– Все уже знают, Энн, что ты предсказала эту смерть.

– Вот те на! Так говорит Заратустра?

– Женевьева уверяет, что ты знала. Правда, она совсем обезумела, и вообще говорит о тебе ужасные вещи… Но она всеми святыми клянется, будто ты знала, что Элен погибнет. И если это так… не кажется ли тебе, Энн, что правильно было бы предупредить девушку?

– Не кажется ли тебе, Рене, – сказала она, – что я сейчас пошлю тебя к черту?

Спустилась в лобби секретарша Филиппа.

– Госпожа Нестеренко? Господин Готье вас примет.

И эта смотрит во все глаза. Мыслишки жалкие, обрывистые, писклявые… Хотела бы спросить, позвонит ли ей после грандиозной ссоры ее Уильям, но боится до ужаса. Да: девчонка меня попросту боится.

Вот и все, думала она, поднимаясь за секретаршей. Странно: зачем тебе последняя сцена, которую сейчас проиграет этот лис? Что это – идиотская обязательность? Бессмысленное стремление довершить начатое? Или душевная лень, с какой досматривают бездарный сериал, потому что неохота протянуть руку и выключить видик?

Секретарша подняла трубку на своем столе: господин Готье, госпожа Нестеренко уже здесь… о’кей… о’кей – и к Анне, явно заискивая, опасливо:

– Прошу вас, входите.

В дверях она столкнулась с Филиппом, который поднялся ее встретить. Чуть не пала ему на грудь во внезапно отворенной двери.

– Энн, рад тебя видеть! Садись, дорогая… Принести что-нибудь выпить? Бутерброды? Кофе? Ну, как знаешь… Что нового, как съездила в Европу?

И так далее, и тому подобное…

Минут пять они говорили о положении маленьких передвижек-шапито в Европе. Филипп сидел с заинтересованным лицом, носком туфли, как обычно, проигрывая какой-то мотивчик. Нет, он не был доморощенным хитрецом. Он был корифеем интриги, а иначе не достиг бы своего положения. Самое интересное, что Анна ему нравится. И ее идея нравится ему больше, чем другие. Но Филипп никогда не руководствуется первым душевным позывом – да у него их и не бывает. Он не может позволить себе подобной роскоши. Филипп выстраивает масштабную карту сражения, учитывает малейшие особенности местности, рассчитывает правильную розу ветров, – и всегда выигрывает!

Если бы ты знал, подумала она, как легко мне за три минуты превратить тебя в абсолютного единомышленника, в пылкого соратника, такого, что еще подгонять меня станет с нетерпением: скорей, скорей, когда же за работу!

Год. Целый год она потратила на сохранение отношений. На то, чтобы они по-прежнему уважали друг друга. И ведь ясно, что его предупредительность – на самом деле трусливая увертюра к отказу. Почему же он крутится, как карась на сковороде? Сказал бы все, как есть. Дело житейское… О-о-о… Да ведь и этот ее опасается!

– Я встречался на днях с Дэвидом и Марком, Энн, обсуждали наши планы… С удовольствием пригласили бы и тебя, но ты была в Европе. Не буду скрывать, твое предложение весьма интересно. Весьма серьезно и интересно! Хотя и дорого. Но дело не в дороговизне. Сейчас надо понять, насколько оно укладывается в общую концепцию спектакля. Ребята не уверены, стоит ли превращать шоу в огромный иллюзион.

– Это не иллюзион, – возразила она. – Не в чистом виде иллюзион, мы уже это обсуждали. Смешение жанров – разве это не один из ваших принципов?

Она вдруг страшно устала. Как бывало в последние месяцы, оборвала разговор, уверенная, что галантно завершила беседу и распрощалась, и даже вышла… но обнаруживала себя в том же кресле, бессловесную и обессиленную… Грань между словами внутри и словами произнесенными стиралась… До пленки истончились зеркала .

Она сидела, рассматривая большие цветные постеры спектаклей на стенах, ни словом не отвечая обеспокоенному ее молчанием Филиппу.

– Пойми, это еще далеко не отказ, – услышала она. – Просто мы должны просчитать затраты, все взвесить… Дай же нам время!

Анна поднялась и пошла к дверям.

– Энн! – позвал он. Она обернулась.

Он щурился в нервной улыбке, расправлял бородку двумя пальцами, как расправляет юбку прилежная ученица. Да, ведь разговор надо закончить дружественно, оптимистично… Нет, это другое. Он колеблется… драные мысли, драные, как старые носки… Удивительно: такой умудренный стратег многоуровневых интриг – и так невнятен в мыслях.

– Здесь ходят разные сплетни… насчет того, что эта наша гимнастка, несчастная русская… ты знаешь?

– Я слышала, – бросила она, взглядом прочно усадив его в кресло. Еще не хватало, чтобы он руки ей жал напоследок.

Филипп беспокойно двинулся, поерзал… и остался сидеть.
[1] [2] [3] [4]