ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ. "КОШЕЛЕК ИЛИ ЖИЗНЬ"

— В обмен, — уточнил я. — Вот и договор.

— Хорошо, — сказал Гоэль. Произнеся это слово, он погрузился в раздумье. Было тихо. Вокруг — на небе и во дворах — все еще стоял день, но уже чувствовались запахи приближающегося вечера. Нарушив молчание, Гоэль вновь заговорил:

— Хорошо. А теперь ему предстоит еще один обмен. Т-с-с-с! Шмарьяху! К ноге! Поди сюда! Сидеть! Молодец, хороший пес. Вот так! Это — Шмарьяху. Пусть он взглянет на пса, прежде чем решит, пусть взглянет. Сегодня уже такие псы не водятся. Даже за пятьдесят лир[25] такую породистую собаку не купишь. У этого пса есть отец, живет у Фарука, короля египетского, есть и мать — у Эстер Вильяме из Синема.

На резкий свист Гоэля и его окрик «Шмарьяху» из глубины двора вылетел пес-волкодав, почти щенок, возбужденный, прыгающий, часто дышащий. Этот пес весь дрожал, не мог устоять на месте, кружился в каком-то радостном танце, взрываясь от переполняющих его чувств, он беспрерывно вилял не только хвостом, но и всей задней частью своего тела. Он прижался к хозяину, будто хотел с ним слиться, затем, подняв передние лапы, положил их на грудь Гоэлю. Пес просто вибрировал от счастья, глаза его излучали искры дикой, волчьей любви. Стоя на задних лапах, передними он обнимал Гоэля, выказывая ему свою полнейшую преданность, и, наконец, тот не выдержал и резко все оборвал:

— Хватит! Сидеть!

В мгновение ока Шмарьяху перестал ластиться и подлизываться, разом переменился, уселся у ног, поджав хвост, с выражением добродетельной задумчивости. Пес подался вперед, вытянув спину и морду, будто на кончике черного носа он удерживал монету, стараясь изо всех сил не терять равновесия. Лохматые уши его стояли торчком, весь он был сама серьезность и скромность. В эту минуту пес походил на мальчишку-оле,[26] который только что прибыл из галута:[27] такой вежливый чистюля, отличник, который прилагает бешеные усилия, чтобы всем понравиться, — обхохочешься!

— Умри! — рыкнул Гоэль хриплым голосом. Пес мигом рухнул на землю, вытянул передние лапы и положил на них голову, всем существом своим выражая вселенскую покорность, нежную поэтическую печаль; хвост его застыл без движения, уши поникли, словно в отчаянье, дыхание замерло. Шмарьяху и глазом не моргнул, не шевельнулся даже тогда, когда Гоэль выломал ветку тутового дерева, росшего за забором, и лишь тонкая дрожь, пробежавшая от хвоста к морде, всколыхнула его светло-коричневую шерсть. Но как только Гоэль швырнул ветку и страшным голосом крикнул: "В-з-з-зять!", пес ринулся с места, нет, не ринулся, а, расправив незримые крылья, взмыл в воздух, как взлетает пламя костра, описав в полете три-четыре дуги; быть может, так проявлял он бурную ярость, по-волчьи оскалив челюсти, и в разверзшейся черно-красной пасти я мельком приметил его острые клыки. Выполнив свою миссию, Шмарьяху вернулся на место, положил ветку у ног хозяина и снова распластался на земле в немой рабской покорности, будто хотел объявить, что награды он не заслуживает да и ничего не просит, он лишь исполнил свой долг, как нечто само собой разумеющееся, а уж два-три ласковых прикосновения — это ведь совсем немного, не правда ли?..

— Вот так! — произнес Гоэль.

А пес поднял голову и взглянул на Гоэля снизу вверх с выражением безмерной любви, словно хотел спросить: "Я хороший?"

— Да, — сказал Гоэль, — ты — хорошая собака. А сейчас ты меняешь квартиру, и если он не будет хорошо ухаживать за Шмарьяху, — тут Гоэль неожиданно повернулся в мою сторону, — если он не будет холить и лелеять Шмарьяху — я убью его на месте, я убью этого Сумхи!

Последние слова Гоэль произнес угрожающим шепотом, приблизив свое лицо к моему.

— Я? — переспросил я, еще не веря собственным ушам.

— Он, — ответил Гоэль. — Он теперь получает Шмарьяху. И я знаю, что он не шпионит в пользу англичан.

Этот пес был еще щенком, хоть и не самым маленьким и беспомощным. "Еще как он будет меня слушаться! — подумал я. — У меня он превратится в настоящего волкодава, грозного и жестокого".

— Книгу "Собака Баскервилей" он читал когда-нибудь в своей жизни? — спросил Гоэль.

— А как же, — ответил я, — как из пушки, раза три, по крайней мере.

— Отлично. Так пусть знает, что эта собака уже обучена разрывать зубами горло английским полицейским и шпионам, если услышит слова особой команды, а эта команда — имя английского короля, которое я сейчас не стану произносить, чтобы Шмарьяху не растерзал кого-нибудь на месте.

— Понятно, — сказал я.

— И, кроме того, Шмарьяху передает записки, если его посылают. Он еще может идти по следу, если дать ему понюхать носок или что-нибудь из одежды, — добавил Гоэль. И после короткого молчания, будто принятое в результате долгих колебаний решение причиняет ему настоящую боль, пробормотал:

— Ладно. Пусть будет так. Он получит Шмарьяху в подарок. То есть в обмен. Не бесплатно, а в обмен на железную дорогу.

— Но…

— Но если он не согласен, я покажу всему классу любовные стихи, которые он написал Эсти Инбар в черной записной книжке, которую Альдо вытащил из кармана его куртки в роще Тель-Арза.

— Подлые, — процедил я сквозь сцепленные зубы, — подлые, презренные душонки (второму определению я научился у дяди Цемаха).

Гоэль посчитал, что лучше ему не замечать этого, а держаться покладисто.

— Минутку. Пусть он даст мне закончить, прежде чем начнет ругаться. В чем дело? Пусть и другим даст слово сказать. И пусть успокоится: если он согласен обменяться, то в дополнение к Шмарьяху он получит обратно свою черную записную книжку, и еще он будет принят рядовым в группу «Мстители», и еще я с ним помирюсь. А теперь пусть немного подумает и решит, что ему лучше.

В эту минуту меня охватил какой-то сладкий туман, мурашки побежали по спине, я ощутил теплый спазм в горле и радостную дрожь в коленях.

— Постой, постой! — попытался я протестовать, видя, как Гоэль начал связывать друг с другом голубые ленточки, снятые с коробки, в которой была железная дорога, но он уже изготовил из этих ленточек поводок и привязал его к ошейнику Шмарьяху.

— Держи, Сумхи, — обратился ко мне Гоэль во втором лице, будто мы с ним приятели, будто ничего не случилось в праздник Пурим там, в Бухарском квартале, будто я — как все, — держи, да покрепче. Поначалу он, возможно, начнет буйствовать, но через день-два, глядишь, он к тебе привыкнет. А пока стоит подержать его на привязи. Через пару дней он будет исполнять все, что ты ему прикажешь. Только сделай мне одолжение, ухаживай за ним как следует. Завтра в три часа приходи в наше секретное место — на крышу к Тарзану Бамбергеру — и на лестнице скажи Бар-Кохбе: "Роза долин", и подожди, пока он ответит: "Лилия Шарона", а тогда ты ему скажешь: "Река Египетская", — и тебе можно будет пройти. Это — пароли нашей группы «Мстители». Потом ты принесешь присягу, а я отдам тебе черную записную книжку с теми самыми стихами, про которые я уже успел забыть, о чем там пишется. Все! Так смотри, приходи в три! Не забудь! Шмарьяху! Сюда! Теперь ты пойдешь с Сумхи! Все! Держи его, Сумхи, держи покрепче! Пока! — Пока, Гоэль, — ответил я вежливо, словно я был ему, как все, и только сердце в груди билось, как радостная птица: "У меня есть настоящий волк, молодой волк, и я научу его разрывать горло".

Мне пришлось силой волочить этого упрямого волчонка, который цеплялся лапами за каждую щель в тротуаре, беспрерывно взвизгивая и скуля, что, конечно, не делало ему чести. Но ничего этого я слышать не хотел, я шел вперед, таща за собой упирающегося пса, и всей своей душой стремился в дикие леса, в непроходимые джунгли, и там, в полной безнадежности, одинокий герой, я стоял, окруженный плотным кольцом людоедов, разукрашенных в цвета войны и потрясавших копьями и дротиками. Голыми руками я разил их справа и слева, но новые и новые полчища с дикими кличами катились на меня из глубины леса, вместо тех, которых я сразил, и вот уже силы мои на исходе, и толпа врагов сжимает кольцо вокруг меня, скаля зубы и издавая победные вопли, и тут я легонько свистнул, и из чащи ринулся на них мой собственный волк, грозный и жестокий, разрывая их поганые глотки своими острыми зубами, так что дикари с криками ужаса бросились в разные стороны, а мой волк улегся у ног, тяжело дыша, глядя на меня снизу вверх с выражением безмерной любви, словно хотел спросить: "Я хороший?"

— Да-да, ты — хорошая собака, — сказал я.

А про себя подумал: "Вот оно, счастье. Вот она, жизнь. Вот любовь, вот я".

А потом наступила тьма, но мы продолжали свой путь в сумраке джунглей к истокам реки Замбези, в глубь земли Убанги-Шари, где никогда не ступала нога белого человека, но куда стремилась моя душа. 23 "Белая книга" — отчет о политических мероприятиях британского правительства, предоставляемый английскому парламенту. Здесь речь идет о "Белой книге" 1939 года, опубликование которой вызвало бурный протест евреев в Эрец-Исраэль из-за провозглашенных в ней ограничений на въезд в страну еврейских иммигрантов. 24 Давид Бен-Гурион (1886–1973) — будущий первый премьер-министр Израиля, был в те годы одним из лидеров ишува (см. примечание 1). Бен-Гурион резко выступал против политики Англии и призывал к борьбе с ней путем демонстраций, увеличения нелегальной репатриации и заселения земель, приобретение которых евреям было запрещено, но не одобрял методов вооруженной подпольной борьбы с англичанами. 25 В годы, описанные в книге, денежная единица Эрец-Исраэль называлась «лира». В настоящее время израильской валютой являются не лиры, а шекели. 26 Оле (иврит ) — буквально «восходящий». Так называют в Израиле новоприбывших репатриантов. Оле — ед.ч., олим — мн.ч. 27 Галут (иврит ) — буквально «изгнание», пребывание евреев вне Эрец-Исраэль со времени разрушения Первого Храма, а также собирательное название стран рассеяния, т. е. мест проживания евреев за пределами Эрец-Исраэль.
[1] [2]