ГЛАВА СЕДЬМАЯ. НОЧЬ ЛЮБВИ

ГЛАВА СЕДЬМАЯ. НОЧЬ ЛЮБВИ

Лишь тот, кто все потерял, достоин счастья. Отдаст ли человек все сокровища за любовь? Как мы ничего не стыдились.

“Там сидели мы”,[31] инженер Инбар и я, ужинали и обсуждали политическую обстановку в стране. Мама Эсти успела поужинать до нашего прихода, а старший брат уехал в долину Бет-Шеан на строительство нового киббуца. Мама Эсти подала нам на деревянной тарелке несколько ломтиков странного хлеба, он был очень черный и твердый, а еще у них был арабский сыр, соленый-соленый, весь усеянный маленькими кубиками чеснока. Я был сильно голоден. Еще мы ели редиску, красную снаружи, но белую и сочную внутри, грызли большие листья салата и запивали горячим козьим молоком. (У нас, то есть в моем бывшем доме, я каждый вечер получал яичницу, помидор, огурец, селедку, простоквашу и какао. Папа с мамой ели то же самое, только вместо какао пили чай.)

Госпожа Инбар убрала тарелки и чашки и вернулась на кухню, чтобы приготовить обед на завтра.

Она сказала:

— А теперь мы оставим мужчин одних для мужской беседы.

Инженер Инбар сбросил туфли, положил ноги на маленькую скамеечку, осторожно раскурил свою трубку и произнес:

— Вот так. Очень хорошо.

Я сжал точилку в кармане и сказал:

— Большое спасибо.

Затем мы обменялись мнениями по поводу политической ситуации, он сидел в кресле, а я — на кушетке. Жалюзи были спущены, и комната освещалась лампой в форме уличного фонаря, укрепленного на медной ножке. Она стояла у письменного стола, в углу, между стеной, где висели карты и книжные полки, и стеной, увешанной трубками и сувенирами. А еще в комнате был огромный глобус на подставке, заграничный, который крутился от легкого прикосновения пальца. Я с трудом отводил взгляд от этого глобуса-великана.

Все это время Эсти была в ванной. Не выходила. Лишь шум и плеск воды слышался изза закрытой двери в конце коридора да голос Эсти, напевавшей популярную песню Шошаны Дамари.[32]

— Библия, — сказал инженер Инбар из облака табачного дыма, — что за вопрос, Библия несомненно и точно обещала нам всю эту землю. Но Библия написана в одно время, а мы живем в абсолютно иное.

— Ну и что! — воскликнул я с вежливым гневом. — Нет никакой разницы! Разве что в те дни арабы называли себя иевусеями, ханаанеями,[33] а англичане назывались филистимлянами. Ну и что? Наши враги меняют обличье, но они вечно не дают нам покоя. Все наши праздники подтверждают это. Всегда — те же враги, и эта война ведется непрерывно.

Инженер Инбар не торопился с ответом. Черенком трубки он почесал в затылке, затем, словно собираясь с мыслями, стал тщательно подбирать крошки табака со скатерти, осторожно ссыпая их в пепельницу. Покончив с крошками, он произнес громким голосом:

— Эстер! Брось якорь в порту и приходи поглядеть, кто тебя ждет. Да! Гость! Сюрприз! Нет, не могу сказать. Сойди в конце концов на сушу и посмотри сама…

Так. Арабы и англичане. Вне всякого сомнения. Ханаанеи и филистимляне со дня появления их на свет. Но попробуй убеди их видеть ситуацию в таком свете. Библейские времена канули в вечность, а наше время — это совсем другое дело. Кто в наши дни способен превращать палки в крокодилов и змей, кто способен ударить посохом по скале так, чтобы из скалы полилась вода.[34] Эти сладости я привез на прошлой неделе из Бейрута. Ешь, ешь на здоровье. Не стесняйся. Это называется рахат-лукум. Кушай. Видишь, сладко и вкусно. Ты, как я полагаю, уже принадлежишь к какой-нибудь партии?

— Я… да… — промямлил я вяло. — Но… не к той, что мой папа… Наоборот…

— Ты полностью поддерживаешь деятельность подполья и противишься любому компромиссу, — уверенно заявил инженер Инбар. — Великолепно! Итак, по ряду вопросов у нас есть разногласия. Между прочим, портфель твой со всеми книгами и тетрадками тоже остался в запертой квартире? Плохо дело. Завтра утром ты пойдешь в школу вместе с Эстер, но без портфеля. Эстер! Ты случайно не утонула там? Может, тебе нужен спасательный круг?

— Можно мне взять еще один кусочек? — спросил я очень вежливо, но решительно. И, не дожидаясь ответа, придвинул к себе блюдце с рахат-лукумом, который и вправду оказался вкусным, хотя и прибыл из Бейрута.

Хорошо мне было в этой комнате, между стеной с картинами и книгами и стеной с трубками и сувенирами, с опущенными жалюзи, хорошо было вести серьезный мужской разговор с инженером Инбаром. Удивительно было то, что инженер Инбар не сердился и не посмеивался надо мной, а просто отметил, что между нами существуют разногласия. Мне тогда очень нравилось это слово: «разногласия». Я любил отца Эсти почти как ее, только по-другому, а, может, еще больше. Я вдруг почувствовал, что ему можно открыться и без опасений рассказать, что я солгал ему; по-честному объяснить все обстоятельства, выложить все о том позоре и тех неудачах, которые выпали на мою долю в этот день; не скрывать, куда я держу путь, каков мой маршрут. Но тут как раз Эсти вышла из ванной, и я даже почти пожалел, что нашу мужскую беседу теперь придется прервать.

Косы она не заплела, и на плечи падал поток белокурых волос, теплых и влажных, прямо жутко было глядеть. Она вышла в пижаме, разрисованной разноцветными слонами, большими и маленькими, а на ногах ее были материнские комнатные туфли. Войдя, она бросила на меня только один взгляд, быстрый и острый, и тут же подошла к креслу, в котором сидел инженер Инбар. Будто меня тут не было, будто я — старая газета, случайно забытая на кушетке. Будто я каждый вечер задерживаюсь здесь по пути в землю Убанги-Шари и ничего нового не случилось.

— Ты был сегодня в Иерихоне? — спросила Эсти отца.

— Был.

— Ты купил мне то, что я просила?

— Нет.

— Было дорого?

— Точно.

— Ты постараешься найти это для меня, когда будешь в Бет-Лехеме?

— Постараюсь.

— Скажи, это ты привел его сюда?

— Я.

— Чего это вдруг? Что стряслось? (Она еще не удостоила меня ни единым словом, и я сидел молча).

— Его родители уехали, а он потерял ключ от дома. Как случилось со мной, когда я был студентом в Берлине. Мы встретились на улице Геула, и я предложил ему пойти к нам. Мама уже накормила его. Он может спать здесь, в гостиной, на кушетке, а может у тебя в комнате, на раскладушке. Как ты захочешь.

И тут неожиданно Эсти, не поворачивая головы, обратилась ко мне:

— Хочешь спать у меня в комнате? Обещай перед сном рассказать мне что-нибудь жуткое!

— Неимеетзначения, — пробормотали мои губы, потому что сам я оцепенел.

— Что он сказал? — спросила Эсти отца с легким беспокойством. — Может, ты случайно расслышал, что он сказал?

— Мне кажется, — ответил инженер Инбар, — он взвешивает обе имеющиеся возможности.

— Взвешивает-смешивает, — засмеялась Эсти, — так уж пусть ночует здесь, в гостиной, и покончим с этим. Спокойной ночи.

— Но, Эсти… — удалось мне наконец прокричать почему-то шепотом.

— Спокойной ночи, — повторила Эсти и прошла мимо меня в своей летней пижаме со слонами и в больших материнских комнатных туфлях. Только запах ее мокрых волос остался и не исчез.

— Спокойной ночи, папа.

И уже из коридора донеслось:

— Ладно. Пусть будет в моей комнате. Неимеетзначения.

Кто-нибудь видел когда-нибудь комнату девочки в поздний вечерний час, прямо перед сном, когда единственный источник света — маленький ночник рядом с ее кроватью?

Так вот, даже в комнате девочки есть стены и окна, пол и потолок, мебель и дверь. Факт. И все-таки будто попадаешь на иную планету, в какое-то странное государство, жители которого ни в чем на нас не похожи. Нет, к примеру, на подоконнике патронных гильз от ружья или пистолета. Нет под кроватью испачканных грязью спортивных ботинок. Не видны в каждом углу груды веревок, железок, подков, пыльных книг, пистонов, старых замков, резиновых ремешков. Не валяются шестеренки и обрывки электрических проводов. Нет старых подпольных листовок, спрятанных между шкафом и стеной. И, конечно же, нет неприличных картинок, заложенных в учебник географии. Нет и не может быть в комнате девочки ни кошачьего черепа, ни пустых банок из-под пива, ни отверток, ни гвоздей, ни пружин. Нет там разобранных часов, стрелок, лезвий, перочинных ножей, нет и рисунков пылающих военных кораблей, покрывающих целую стену.

Но зато в комнате Эсти даже свет был какой-то особенный, красновато-коричневый и теплый — наверное, из-за абажура, сделанного из красного пальмового волокна. Два окна в комнате были задернуты теми самыми голубыми занавесками, которые я столько раз видел с улицы, но никогда не надеялся хоть раз в жизни увидеть изнутри. Пол был покрыт плетеной циновкой, а у стены стоял белый шкаф с коричневыми ящиками. Между шкафом и стеной, в нише, которую в этот час переполняли тени, помещался письменный стол — маленький, аккуратно прибранный, на котором я увидел тетрадки Эсти, ее карандаши и акварельные краски. Низкая кровать, стоявшая между окнами, была расстелена, ее изголовье украшал коврик цвета красного вина. (Вторая кровать — раскладушка, которая предназначалась для меня, — находилась у самой двери.)

Еще был там табурет, покрытый салфеткой, а на нем стояли ваза с сосновыми побегами и цапля, сделанная из раскрашенных шишек. Я не мог оторвать взгляда от одного из двух стульев, стоявших в комнате Эсти. Все освещалось ночником, тихо льющим свой красновато-коричневый свет. “Ты — в комнате девочки, — думал я. — Ты — у Эсти, и при этом ты сидишь и молчишь, как пень, потому что тыи— настоящая дубина”.

"Сумхи — потому что Сумхи".

Но и это воспоминание не помогло мне найти подходящие слова. После долгих мучений я наконец сказал такую фразу:

— У меня в комнате, дома, — совсем-совсем иначе.

Эсти ответила:

— Конечно. Но теперь ты здесь, а не там.

— Да, — пробормотал я (потому что это было правдой).

— Что ты там все время разглядываешь? — спросила Эсти.

— Ничего особенного, — ответил я. — Я просто сижу и… сижу. Ничего не разглядываю.
[1] [2]