НАЧАЛО ЭПОХИ

— Профессор, что ты говоришь? Ты будто ослеп и не видишь, что происходит на «Гее»!

— Конечно, вижу, потому и хочу узнать причину подъема; ведь на наши судьбы, как я сказал…

— Ничего себе, не повлияют! — гневно прервал его Руделик. — Ты говоришь, что наша судьба никак не изменилась, а я говорю, что она изменилась полностью. Профессор! Разве ты не был здесь эти четыре года? Разве не чувствовал страшного бремени ожидания, которое — хотя мы боролись с ним и сопротивлялись ему — возвращалось каждый раз под новой маской? И никакой надежды на будущее: достаточно было представить себе, что до звезд, расположенных чуть дальше альфы Центавра, ракеты будут лететь по тридцать — сорок лет и путешествие станет похоже на пожизненное заключение, что пустота будет поглощать корабли и возвращать Земле старцев или детей, не знающих, как выглядит настоящее голубое небо, что за пределы, скажем, Сириуса мы не вырвемся никогда, — достаточно было все это осознать, чтобы у человека опустились руки… А теперь мы знаем, что галактическое путешествие будет выглядеть совсем по-иному, что мы остановим поток пустоты и она не только не будет пожирать, уничтожать жизнь, превращая ее в ужасное многолетнее ожидание, — люди вообще не будут ее ощущать. Мало того! Перелетая, скажем, из Евразии в Австралию, человек, возможно, будет стареть больше, чем во время полета с Земли к туманности Гончих Псов, поскольку на Земле мы не сможем останавливать течение времени, как на межзвездном корабле!

— Все это очень красиво, — отстаивал свою точку зрения Тер-Хаар, — однако ты говоришь о будущих экспедициях. Но сейчас ты не на палубе этого «сверхпорогового» звездного корабля, а на «старомодной» «Гее». Какая же тебе польза от этого открытия?

Руделик с отчаянием взглянул на нас, пошевелил губами, вздохнул, пожал плечами и ничего не ответил.

Вдруг Тер-Хаар рассмеялся. Никто не присоединился к нему, он смеялся один довольно долго, наконец между приступами смеха произнес:

— Нет… нет… Сейчас… Постойте… — Он закрыл глаза, смахнул слезу и сказал: — Вы должны меня простить. Я совсем не хотел позабавиться за ваш счет. Это действительно очень серьезная и интересная проблема: как много из того, что составляет самую основу нашей жизни, лежит, по сути дела, вне ее физических границ!

— Да! — сказал Нильс. — Но разве так будет всегда? Разве люди всегда будут умирать?

Наступила тишина, которую прервал голос Тембхары:

— Представь себе, Нильс, что ты соединил концами три прямых отрезка. Какая это будет фигура?

— Треугольник.

— Правильно. Когда мы соединяем три прямых, получается треугольник, безотносительно к тому, хотим мы этого или нет. Если бы кто-нибудь приказал мне соединить эти отрезки и одновременно категорически потребовал, чтобы это не был треугольник, я как конструктор заявил бы, что задача неразрешима и останется неразрешимой всегда — и теперь и через миллиарды лет. Так вот, ответ на твой вопрос зависит от того, необходима смерть для существования жизни или нет?

— Как может она быть необходима? Смерть — это отрицание жизни.

— Индивидуума — да, но не вида. Если бы я хотел одним словом ответить на вопрос, что является движущей силой биологической эволюции, я сказал бы: изменчивость. Если бы не изменчивость, первобытная плазма, возникшая в глубине палеозойского океана, прозябала бы в неизменном виде и до сегодняшнего дня не породила бы невообразимого богатства растительных и животных форм и в конце концов — человека. А теперь вопрос: на чем основана эта изменчивость? На том, что одни формы уступают место другим, рождается на свет потомство и из поколения в поколение происходят перемены — мелкие, трудно уловимые, но накапливающиеся в течение миллионов лет. Переведем на наш обычный язык: это исчезновение родительских форм и возникновение последующих поколений, эта смена одних поколений другими называется смертью. Без смерти не было бы изменчивости. Без изменчивости не было бы эволюции. Без эволюции не было бы человека. Вот ответ на твой вопрос.

— Ты доказал, что в основе конструктивных принципов эволюции лежит смертность ее творений, — после долгой паузы сказал Нильс. — Пусть так. Но если эволюция не в силах создать бессмертие, может, этого достигнет человек?

Тембхара молчал.

— Ну, а если даже… — раздался голос в глубине комнаты. — Если даже… — Это говорил Амета. — Что такое смерть? Кошмарное напоминание о небытии? Застенчивая горсточка праха, в который мы превратимся? Сознание того, что, борясь против Земли и неба, против звезд, мы побеждаем мертвую материю лишь затем, чтобы превратиться в нее? Да. И еще — знание того, как горение белка в наших телах, дающее начало музыке и наслаждениям, превращается в гниение? Но в то же время смерть придает бесценную стоимость каждой секунде, каждому вздоху; она повелевает нам напрячь все силы, чтобы мы смогли добиться как можно большего и передать завоеванное следующим поколениям; смерть — напоминание об ответственности за каждое наше действие, потому что сделанного нельзя ни изменить, ни забыть за такое короткое время, как жизнь человека. Смерть учит нас любить жизнь, любить других людей, смертных, как и мы, исполненных мужества и страха, как и мы, в тоске стремящихся продлить свое физическое существование и строящих с любовью будущее, которого они не увидят. Ради бессмертия человеку понадобилось бы отказаться от самого ценного свойства — памяти: разве чей-то мозг сможет охватить весь гигантский объем воспоминаний, рожденных бесконечностью? Ему было бы нужно обладать холодной мудростью и безжалостным спокойствием богов, в которых верили древние. Но разве найдется такой безумец, который захочет стать богом, если можно быть человеком? Кто захочет жить вечно, если его смерть дает жизнь другим, как смерть астрогатора Сонгграма? Я не хочу так жить. Каждый удар моего сердца славит жизнь, и поэтому говорю вам: я не позволю отнять у меня смерть.
[1] [2] [3]