В ЕДИНОБОРСТВЕ СО ЗЛЫМ ДЕМОНОМ (1)

Ясный, недвусмысленный ответ на этот вопрос содержится в высказываниях самого Константина Константиновича. Правда, относятся они к другому выдающемуся авиатору и человеку — Михаилу Никифоровичу Ефимову.

Осенью 1971 года на торжественном заседании по случаю 90-летия со дня рождения М.Н. Ефимова Арцеулов выступил с небольшой — минуты на четыре, — но очень ёмкой речью о том, что же представлялось ему самым важным, самым светлым в облике Ефимова.

Начал Арцеулов не с профессиональных достоинств Михаила Никифоровича, а с того, что, по его мнению, «мировой славы Михаил Никифорович достиг благодаря своим моральным качествам». Вот так — моральным!

Ну а чисто профессиональные? Летчицкие? Обратившись к ним, Арцеулов отметил, что «к авиации Михаил Никифорович относился серьёзно. Все у него было продумано, рассчитано, всегда шёл на трезвый риск. А полёты его были выдающимися… Ефимов знал авиационную технику в совершенстве, но летал осторожно, зря не рисковал, шёл наверняка… Помню, на Севастопольском аэродроме Михаил Никифорович после лётного дня занимался с братом. Тимофей летал на „Блерио“. Как-то на довольно большой по тем временам высоте Тимофей выключил мотор и крутой спиралью пошёл на посадку… Но когда сел, Михаил Никифорович распек его за лихачество… Младший брат стоял перед старшим по стойке „смирно“ и ушёл удручённый…»

Вот какие черты профессионального облика Ефимова вызывают у Арцеулова особое одобрение: «Всегда шёл на трезвый риск…», но «летал осторожно, зря не рисковал, шёл наверняка…», «все было продумано, рассчитано…». Сегодня мы твёрдо знаем, что иначе на лётной, особенно на лётно-испытательной, работе просто невозможно. При любом другом стиле работы и дела не сделаешь, и головы не снесёшь. Но то сейчас. А такие люди, как Ефимов к Арцеулов, этот стиль, эти взгляды не просто исповедовали — они их создавали. И более того, следовали им на практике. Это стоит отметить особо, потому что высказать принципы, подобные приведённым, и даже искренне решить неуклонно следовать им гораздо проще, чем делать это в действительности. В самом деле, взять хотя бы ныне бесспорное «зря не рисковать». Какой индикатор, какая ЭВМ могут в каждом конкретном случае определить, когда «зря», а когда «не зря»? Нет, наверное, на свете лётчика (да и представителя многих других профессий: моряка, хирурга, военачальника), перед которым не вставал бы этот вопрос!

Впрочем, к первому полёту на штопор сказанное не относится. Тут налицо был гот самый, не очень частый случай, когда можно было уверенно сказать: не зря!

Раскрытие тайны злого демона — штопора — стоило того, чтобы рискнуть. Двадцать раз продумать, постараться учесть все возможные «если», не пренебречь ни одной мелочью, способной сработать на уменьшение риска (вспомним набранные Арцеуловым лишние 200 метров высоты), — и рискнуть! Рискнуть крупно, широко, безоглядно…

С земли полет Арцеулова наблюдала едва ли не вся школа. Хотя он заранее не очень распространялся о своих намерениях, но с несколькими, наиболее близкими ему коллегами все же поделился, и, разумеется, скоро об этом знало множество людей (трудно проследить пути распространения интересных новостей, но что происходит это распространение с поразительной скоростью — общеизвестно).

Среди очевидцев первого штопора были уже знакомый нам В.П. Невдачин, лётчик-инструктор Б.Л. Цветков, слушатель школы, в будущем известный лётчик А.И. Егоров и другие — практически весь лётный состав.

Один из очевидцев сказал, что витки обоих штопоров, выполненных в тот день Арцеуловым, «заставили зрителей содрогнуться».

Пожалуй, самое полное свидетельство очевидца содержится в письме Невдачина, адресованном Е.Ф. Бурче:

"…На высоте около 1500 метров[6] мы с волнением увидели, как самолёт с затихшим мотором как бы замер на некоторое время на месте, а затем, свалившись на бок, завертелся в штопоре. Состояние наше можно назвать подавленным, и мы молча наблюдали, что будет дальше. После двух витков штопора самолёт перестал вращаться… Все с облегчением вздохнули, ещё не отдавая себе ясного отчёта в происшедшем. Мы успели только осознать, что миновала опасная минута, и радовались, что все кончилось благополучно. Но нам пришлось в это утро все же ещё раз пережить волнение; После первого выхода из штопора Константин Константинович решил повторить свой номер ещё раз… На этот раз штопор продолжался дольше, что нас стало беспокоить. После 4—6 витков вращение самолёта стало замедляться, наконец приостановилось, и после пикирующего полёта самолёт перешёл на планирующий спуск и сел недалеко от нашей группы. Радостно возбуждённые, мы всячески выражали своё восхищение полётом, поздравляли К.К. с избавлением от неминуемой гибели и приветствовали своего смелого товарища. Только спустя некоторое время мы осознали всю серьёзность происшедшего…"

Сравнивая описания этого полёта, сделанные «из кабины самолёта» и с земли, мы видим, насколько последнее эмоциональнее, тревожнее. Объяснение этому не только в природной сдержанности и скромности Арцеулова, но и в том, что в полёте — особенно в таком уникальном — лётчик попросту очень занят. Он работает. И если нельзя по правде сказать, как это иногда делают, будто ему «не до переживаний», то бесспорно, что эти свои переживания он загоняет куда-то в глубокие подвалы подсознания — чтоб не мешали работать.

…Драматические события этого дня прямо напрашиваются на то, чтобы их беллетризировать. Описать, что думалось Арцеулову накануне, как боролись в нем противоречивые эмоции, и все прочее, вплоть до того, как «вся жизнь промелькнула перед его мысленным взором» в момент, когда самолёт свалился в штопор. Но делать этого не хочется. Тут налицо тот самый случай, когда факты сильнее любых вымыслов и домыслов.

На следующий день Арцеулов подал начальнику школы полковнику Стоматьеву рапорт, в котором испрашивал разрешения ввести штопор, как одну из фигур высшего пилотажа, в программу истребительного отделения. Стоматьев, сам не лётчик, а воздухоплаватель, не счёл себя достаточно компетентным, чтобы решить этот вопрос единолично, и передал его на рассмотрение совета лётчиков-инструкторов. Мы не знаем сейчас, было ли решение совета единогласным. И если нет, то как разделились голоса.

Лётчик (в то время учлет школы) А.И. Егоров был свидетелем того, как прикомандированные к школе французские инструкторы лётчики Мутак и Линьяк говорили Арцеулову, что «даже во Франции никто не рисковал проделать штопор» и что «такая попытка — безумие, которое только повлечёт его гибель».

Правда, говорилось это до полёта Арцеулова, но опыт показывает, что общественное мнение — категория довольно консервативная. Даже самые очевидные факты перестраивают его обычно далеко не сразу.

Но так или иначе, лётчики-инструкторы или, во всяком случае, их большинство предложение Арцеулова поддержали. И через несколько дней приказом начальника школы штопор был официально включён в программу истребительного отделения. И достаточно широко. От обучающегося требовалось, как пишет сам Арцеулов, "сделать штопор до пяти витков, затем штопор до восьми витков с выходом в заданном направлении.[7] С группой сильных учеников на пяти самолётах делали одновременный штопор из строя фронта с выходом в одном направлении. Сам я делал посадки со штопора[8] , начиная его с высоты 1500—2000 метров. То же делали инструктор отделения высшего пилотажа Холщевников и его начальник Братолюбов — оба мои ученики".

Арцеулов явно хотел не просто «попробовать» штопор, а полностью овладеть им. И не только овладеть самому, но добиться, чтобы то же получилось у его учеников. Впрочем, удивляться этому не приходится: он для того и решился на свой умный и смелый эксперимент, чтобы люди не бились.

По окончании школы её ученики оказались самыми активными распространителями драгоценного опыта борьбы со штопором в авиаотрядах.

Но, не дожидаясь этого, Арцеулов составил подробную инструкцию, которая была незамедлительно разослана всем авиационным частям русской армии. И результаты не замедлили сказаться! Мрачная репутация штопора как явления безвыходно смертельного была заметно поколеблена. Более того: некоторые лётчики стали сознательно прибегать к нему в тактических целях. Известный лётчик А.К. Петренко, не раз отличавшийся в боях как первой мировой, так и гражданской войны, вспоминал, что он и его товарищи «в воздушных схватках применяли фигуры высшего пилотажа, в том числе были случаи использования преднамеренного штопора с целью ухода от артиллерийского огня или отваливания от самолёта противника».

Читатель, наверное, обратил внимание на то, что, рассказывая о дне исторического лётного эксперимента Арцеулова, автор употребляет выражения «осенним утром 1916 года», «однажды осенью» и тому подобные. Почему не называется точная дата?

Дело в том, что установить её… не удалось. В первых публикациях уверенно называлось число — 24 сентября 1916 года. Но очень скоро возникли сомнения. Как мы знаем из документов, Арцеулов прибыл в Севастопольскую школу авиации лишь 16 сентября. Несколько дней у него неизбежно должно было уйти на организацию истребительного отделения, знакомство с учлетами и другие дела, связанные с вступлением в командование подразделением, тем более ранее не существовавшим. Да и само осознание штопора как демона, с которым надо незамедлительно вступать в бой, окончательно сформировалось у Константина Константиновича в значительной мере под влиянием катастроф, происшедших у него на глазах уже в школе.

В бумагах Арцеулова имеется написанный карандашом черновик, в котором содержатся сведения об одном весьма существенном обстоятельстве: "В начале октября[9] в моё отделение были получены из Франции два самолёта «Ньюпор-XXI». На одном из них, поступившем в моё личное распоряжение, я преднамеренно выполнил…" — и так далее. Ясно, что, если «Ньюпор-XXI» только прибыл в начале октября, о штопоре 24 сентября не может быть и речи. Тем более, что, конечно, потребовалось ещё некоторое, хотя бы самое небольшое, время, чтобы лётчик «влетался» в новую машину, в полной мере прочувствовал её и лишь после этого мог сказать себе, что готов идти на ней в такой полет!
[1] [2] [3] [4]