17. НЮРНБЕРГ

17. НЮРНБЕРГ

В эти сентябрьские дни в Нюрнберге состоялся ежегодный съезд национал-социалистской партии. С тех пор как нацисты взяли власть в стране, они каждый раз превращали съезд своей партии в шумный ярмарочный балаган, в грандиозный парад солдатских ляжек, мундиров, знамен, глупости, духовых оркестров и воплей. Мания величия ораторов расцветала буйным цветом, они сочиняли самые нелепые сказки для восхваления собственных добродетелей и силы и для высмеивания слабости и пороков противника. Следуя принципу своего фюрера, провозгласившего, что, "чем несуразнее ложь, тем скорее ей поверят", нацистские ораторы не гнушались никакой лжи, как бы глупа она ни была, и никакой клеветы, как бы нагла она ни была. Они взбирались на трибуну и выплевывали всю эту мерзость на головы черни, собиравшейся в Нюрнберге.

Вершиной деятельности этого съезда национал-социалистской партии 1935 года, названного "Имперский съезд свободы", был принятый им закон "Об охране чистоты немецкой крови и немецкой чести". По этому закону евреям под страхом тюремного заключения запрещалось вступать в половую связь с "подданными германского государства, в жилах которых течет немецкая кровь или кровь, родственная ей".

Лишь немногие понимали, большинство же только смутно представляло себе, какой шквал горя и бед несет с собой этот закон бесчисленному количеству немцев, и отнюдь не только еврейского происхождения. Практически от него было мало проку его вдохновителям и десяткам тысяч душегубов; его отцом был мрак ненависти, а матерью - глупость.

Вечером того дня, когда закон был опубликован, у Юлиана Царнке собрались около радиоприемника несколько друзей. Пришли Петер Дюлькен и певец Дональд Перси, был здесь и немецкий рабочий, некий Каспар Тудихум, которому удалось бежать из концентрационного лагеря и перебраться через границу. Спокойный, суровый, задумчивый человек обратился по какому-то делу к советнику юстиции Царнке. И Юлиану Царнке, с жадным интересом присматривавшемуся к людям, он очень понравился.

Все сидели и слушали рев и тявканье, которыми наводняли эфир нацистские руководители. Среди рюмок с вишневым ликером, кофейных чашек, тарелок и блюд со сластями лежал последний номер газеты "Фелькишер беобахтер". Через всю первую страницу ухмылялась голова нюрнбергского гаулейтера с большими ушами, маленькими глазками, с впадиной на месте мозжечка.

Царнке бегал по комнате, рассыпая по ковру пепел сигары.

- Множество немецких женщин, вышедших замуж за евреев, - говорил он, станут в очередь, торопясь поклясться, что их дети - плод измены мужу. Я не могу понять, - продолжал Царнке, задумчиво качая мясистой головой, как взрослые, солидные люди, судьи, присяжные выносят на основании таких законов приговоры и разыгрывают перед всем народом дурашливых простачков. Даже в узком семейном кругу они, вероятно, подрывают свой авторитет, когда говорят, что принимают всерьез подобные законы. Авторитет. Семья. - Под густыми черными усами Царнке появилась кривая, ироническая и грустная улыбка; он думал о своем сыне Роберте, о тех трескучих фразах, которые тот теперь, наверно, произносит, чтобы окончательно провести черту между собой, на три четверти арийцем, и отцом-метисом.

- Почему, собственно, - спросил певец Нат Курлянд, ныне Дональд Перси, - они питают такую идиотскую, бешеную ненависть к евреям?

Он говорил, ни к кому не обращаясь, подперев голову короткопалой широкой рукой; в горячих карих глазах его, задумчиво устремленных в пространство, было страдание.

- Я понимаю, - размышлял он вслух, - им нужен еврейский капитал, еврейские предприятия, чтобы насытить своих людей и отвести от себя вину за тяжкие условия существования. Но они могли бы это сделать гораздо проще. Зачем им издавать законы, которые им не приносят никакой выгоды, ведь это только глумление, только доказательство их безграничной, звериной ненависти?

- Напрасно вы ломаете себе голову над подобными вопросами, - сказал Петер Дюлькен и отбросил со лба прядь волос. - Причин для их ненависти много. Одна из них, например, заключается в том, что примитив видит в разуме своего самого страшного врага. Безмозглая чернь, которую война и ее последствия подняли на поверхность и сделали властительницей Германии, сама в себя не верит. Чернь ненавидит разум, а в евреях, справедливо или несправедливо, она видит его представителей.

- Верно, - подтвердил Царнке, - эти люди ненавидят евреев не за неполноценность, а за высокую полноценность. Как-то на границе с Литвой я встретил одного крестьянина, который вел тяжбу со своим еврейским конкурентом. "Не мудрено быть умным, если ты еврей", - сказал он мне с возмущением.

- Когда я слушаю разбойничьи речи, которыми этот сброд загрязняет эфир, - начал опять певец Дональд Перси, - я развожу руками: неужели ему восторженно аплодируют те самые люди, которые два года назад так же восторженно аплодировали в оперном театре мне?

- Это не те самые люди, - мягко сказал Царнке и наполнил пустую рюмку певца.

- Нет, те самые, - настаивал Дональд Перси. - Не говорите мне, пожалуйста, что есть немцы и есть боши. Все немцы - боши. Они-то ведь не делают разницы между евреем и евреем, хотя мне как-то сказал один знакомый, что есть евреи и есть израэлиты. Я не израэлит, я еврей.

- Выпейте еще рюмку ликера, - старался успокоить его Царнке, - и оставьте вы эту тему. Видите ли, человеку свойственно стремление утвердить себя, каждому хочется представлять собой нечто большее, чем окружающие. В бразильских лесах живет примитивное племя бакаири. По-бакаирски "кура" значит "мы", а также "хороший, благородный", а "курапа" значит "не мы", а также - "плохой, безобразный, отвратительный". Вот вам причина, почему нацисты и бакаири против евреев.

- Все очень просто, - сказал рабочий Тудихум. - Нацисты не признают прав человека. Эксплуататоры всегда против прав человека.

Дональд Перси довольно много выпил и был настроен воинственно.

- Все, что вы здесь говорите, - воскликнул он, - может быть, и очень верно, но ровно ничего не объясняет. Вот скажите, ведь вы семи пядей во лбу, - налетел он на Петера Дюлькена, - что мы сделаем с этими радиоглашатаями, когда Германия опять будет наша? Эта сволочь, которая изо дня в день всю грязь, изготовляемую министерством пропаганды, изрыгает в эфир на саксонском, швабском, кельнском, восточнопрусском диалектах, она уж и впрямь разъедена проказой. О боже, если б мне в руки попался такой молодчик! - Перси вскочил, исступленно потрясая кулаками в сладострастном предвкушении такой возможности.

Эти люди часто предавались надеждам и мыслям о том, что будет, когда они вернутся на родину, в каком состоянии они застанут ее и что надо будет там сделать. В этот вечер, после небольшого возлияния, да поскольку еще Дональд Перси разбередил раны, излюбленная картина встала перед ними особенно волнующая.

- Да, - сказал Царнке, - навести порядок в Германии, когда мы вернемся туда, это одна из самых трудных проблем. Нелегко будет отличить среди бесчисленных нацистов по необходимости, кто из них ростбиф - сверху коричневый, а внутри - красный, а кто насквозь коричневый.

- Долго мы не станем разбираться, - вмешался в разговор рабочий Тудихум, и в его медлительном, густом голосе прозвучали зловещие нотки. Долго не будем канителиться. Мы не забыли ошибок восемнадцатого года. Второй раз не повторим. Теперь уж мы не побоимся отрезать гнилой палец, хотя бы пришлось отхватить ненароком и здоровый.

- Такого радиопачкуна я бы даже с большим удовольствием задушил собственными руками, чем Кантшустера.

- Кто это Кантшустер? - деловито осведомился Царнке.

- Кантшустер три недели был моим надзирателем в концлагере, - ответил Дональд Перси.

Рабочий Тудихум заинтересовался.

- Значит, Кантшустер и у вас был? - спросил он.

- Да, - сказал Перси и с горечью установил: - Мир так тесен, что всегда находятся общие знакомые. Когда-то у многих поколений бывали общие учителя, а теперь у нас общие тюремщики. Ох, и садист же был этот Кантшустер, - предался он воспоминаниям. - Некоему заключенному он в мороз приказал прыгнуть в реку, одежда у заключенного примерзла к телу, Кантшустер заставил его прыгнуть вторично, и в третий раз, и в четвертый, пока человек, весь синий, не упал без чувств. Понять, что это такое, сидя в сухом платье в теплой комнате, нельзя, - чуть не с упреком, чуть не с вызовом сказал он своим собеседникам.

- Кантшустер был еще не самый лютый, - заметил своим медлительным голосом рабочий Тудихум, умеряя пыл Дональда Перси.

- Нет, самый лютый, - запальчиво настаивал Перси.

- Вот видели бы вы Амана, зверь был, а не человек, - с таким же упорством, но по-прежнему спокойно настаивал Каспар Тудихум. - За всякую безделицу приказывал связать человека и спускал на него собак или избивал кнутом. У всех, кому пришлось иметь дело с Аманом, до сих пор не зажили рубцы от собачьих укусов. Аман - это был сам сатана.
[1] [2]