7. ОДИН ИЗ НОВЫХ ВЛАСТИТЕЛЕЙ (1)

- Вы открыли весенний сезон? - приветствовал он Шпицци, окидывая взглядом его костюм.

Да, Шпицци полагает, что погода достаточно хороша; и впервые в этом году разрешил себе одеться чуть-чуть посветлее.

- Вам не кажется, что носки слишком светлы? - поинтересовался он.

Визенер сказал, что галстук у Шпицци великолепен и носки all right [превосходны (англ.)]. Этот малый выглядел чертовски хорошо. На улице Лилль могли им гордиться. Сегодня Визенеру это бросилось в глаза больше, чем обычно. Впрочем, была в Шпицци какая-то перемена, но какая именно Визенер уловить не мог.

В господине фон Герке всегда было нечто такое, чего нельзя было сразу раскусить. Ни одна душа не знала, каким образом он попал в посольство. Быть может, он путался с кем-нибудь из берлинских властителей, что часто бывало причиной таких карьер. Но нет, по нему этого не скажешь. Конечно, кто-то из берлинских бонз его поддерживал. Иначе он не был бы порой так безмерно нахален. Но, в общем, тайна, окружавшая Шпицци, делала его еще более симпатичным Визенеру, его привлекала такая смесь флегмы, любезности и нахальства, а сегодня, когда Шпицци сиял больше обыкновенного, он особенно нравился Визенеру.

- Читали вы "Парижские новости"? - спросил Шпицци. - Видели статью этого типа Траутвейна?

А, значит, догадка Визенера верна. Шпицци явился в связи с делом Беньямина, статья нарушила его флегматичное спокойствие. Визенеру приятно, что статья задела не только его.

Он с интересом ждет, чего же, собственно, от него хотят. Чтобы он возразил Траутвейну? Он и сам не знает, приятна ему или неприятна такая просьба. Мысль обрушиться на своих старых конкурентов, конечно, заманчива, но ведь он решил не обращать на них внимания? Он ответил уклончиво.

- С вашим Фрицхеном Беньямином вы сели в лужу, - сказал он с улыбкой.

- Вы милейший человек, Визенер, - сказал Герке, тоже с улыбкой, спокойно, без всякого раздражения, - но почему вы всегда говорите "вы" и "ваш"? Говорите "мы" и "наш". В истории с Фрицхеном я столько же виноват или не виноват, как вы.

Визенер не позволил себе улыбнуться. Теперь он был уверен, что ответственность за дело Беньямина лежит на Шпицци и, по-видимому, дело это может иметь для него серьезные последствия.

Шпицци действительно был неприятно удивлен тем, что дело Беньямина вызвало такой шум. Разумеется, сославшись на свою "заслугу", на свое "деяние", он как-нибудь выпутается из этой истории, но на улице Лилль ему пришлось выслушать немало глупых речей, и понадобились вся его наглость и флегматичная любезность, чтобы сделать вид, будто они к нему не относятся. Хорошо еще, что благодаря новым зубам его улыбка кажется особенно сияющей.

При данном положении вещей он считал наиболее разумным в интересах государства, как и в своих собственных, чтобы в Германии по возможности не обращали внимания на шум, поднятый вокруг дела Беньямина. На улице Лилль его взгляд разделяли. Но Берлин еще не высказался. Берлин имеет обыкновение придавать излишний вес всякой болтовне эмигрантов и нервничать из-за нее; никогда нельзя знать заранее, как там будут реагировать. Этот Траутвейн с его вульгарной манерой грубо-патетически называть вещи своими именами создал неприятное положение. В Берлине, по всей вероятности, вместо того чтобы прикинуться глухими на одно ухо, захотят предпринять какой-нибудь встречный маневр. И вот Шпицци решил уговорить Визенера, чтобы он посоветовал посольству и министерству пропаганды не замечать болтовни эмигрантов и всей истории с Беньямином.

Визенер и сам находил, что правильнее не подавать в этом деле никаких признаков жизни: лавров тут не пожнет никто, в том числе и он. Шпицци, несомненно, добивается от него именно пассивности, поэтому он даст себя упросить и сделает под видом услуги то, что он и без того намеревался сделать.

- Да, - ответил Визенер, - я читал статью. И пришел к выводу, что это дело еще доставит вам - извините, нам - немало хлопот. Статья серьезно обоснована, и Траутвейн неплохо пишет.

- Согласен, - подтвердил Шпицци снисходительно и высокомерно, - писать эта сволочь умеет.

- Но ведь ничего другого, Шпицци, не делаю и я, - возразил Визенер. - Я тоже писатель.

- Вы, Визенер? - с глубоким удивлением спросил Герке. - Вы принадлежите к расе господ и, кроме того, пишете. А эта сволочь - что ж, пускай себе пишет. Вы серьезно думаете, что их писания могут иметь какие-нибудь последствия? Пусть этот - как бишь его - Траутвейн настрочит еще хоть сто статей, никто и ухом не поведет. - Он говорил, улыбаясь, спокойно, за очень красными губами сверкали ослепительно белые зубы.

Визенер сидел в кресле, удобно откинувшись, и поигрывал кистью тяжелого черного халата. К сожалению или к счастью, Шпицци прав. Писать и в самом деле имеет смысл лишь в том случае, если ты - из числа господ, точнее, если ты связан с властью. А писать во имя сверженной демократии, во имя обанкротившегося международного права, как это делают Гейльбрун и Траутвейн, - это значит писать на песке. Но он ничего не возразил, он выжидал, не выскажется ли собеседник еще яснее.

- Иногда я спрашиваю себя, - продолжал господин фон Герке после краткой паузы, - почему в Берлине так серьезно считаются с писаниной эмигрантского сброда? Я думаю, что причина - в самих берлинцах. Чтобы раздуть соответствующим образом значение собственной деятельности, господам из министерства пропаганды приходится ставить во что-то и базарных крикунов из противоположного лагеря. Эмигрантский листок, - продолжал он, пренебрежительно махнув рукой. - "Новости". - Он повел носом, фыркнул, и в этой маленькой гримасе было все презрение аристократа к разному сброду. "Новости"! Их читают несколько тысяч евреев и большевиков, радуются, что они нас "кроют". Пожалуйста. Сделайте одолжение. Мы вырвали с корнем эту мразь и выкинули ее в помойную яму. Там она лежит и "кроет" нас. Предоставим ей это удовольствие.

То, что господин фон Герке так высокомерно разделался со статьей Траутвейна, показало Визенеру, как сильно он задет. Это интересно. Быть может, и сам он, Визенер, задет глубже, чем сознает.

- Я думаю, дорогой мой, - сказал он почти против воли, - нервозность Берлина объясняется не так просто. Многие берлинские заправилы журналисты. К тому же не слишком хорошие. Нам с вами это известно, но сами они не знают или не хотят этого знать. Когда они читают нечто подобное, он показал на стол, где лежали "Новости", - им становится ясно, до какой степени сами они дилетанты. Разумеется, они начинают нервничать.
[1] [2] [3] [4]