17. НА ГУМНЕ

В первые годы существования Нахалала гумно тоже было центром жизни поселения. Взрослые сносили жатву своего годового труда на гумно, а мы, подростки, коротали теплые летние вечера на скирдах.

В те дни мы занимались главным образом полевыми посевами. Сеяли пшеницу и ячмень зимой, а кукурузу и сорго летом. Тракторов и комбайнов на полях тогда не видели. Сеяли мы вручную, пахали на лошадях и мулах, жали серпами и на тележках свозили жатву на гумно.

Гумно находилось в центре поселения. Каждому земледельцу был отведен на гумне его собственный участок, на который он свозил урожай со своего поля, собирая в одну кучу пшеницу, в другую ячмень. Мой отец сгружал вилами с телеги снопы, а я, стоя на скирде, подхватывал их и укладывал в две кучи, колосьями внутрь скирды, а стеблями наружу. Молотили на старой немецкой молотилке, которая работала медленно и часто выходила из строя. Молотьба шла в течение всего лета. Машина продвигалась от скирды к скирде, пожирая колосья и выплевывая мешки зерна,

В периоды напряжения и беспорядков судьба урожая вызывала серьезные опасения. Участились нападения на евреев, которые случайно оказывались в арабских городах или кварталах, а в сельской местности -- поджоги хлеба на корню и зернохранилищ.

В Нахалале была усилена охрана. На водонапорной башне установили круглосуточный сторожевой пост, и часовой наблюдал в бинокль за тем, что происходило на полях. Если ему казалось, что где-то занялся огонь в хлебах, он бил в колокол, и всадники мчались во весь опор тушить пожар. Летом 1929 года, когда вспыхнули арабские волнения, мне было четырнадцать лет. Наши родители с оружием в руках караулили дома и хлева, а на нас, подростков, была возложена задача сторожить зернохранилища. Нам дали что-то наподобие копий или пик. Наш кузнец выковал железные наконечники, а мы насадили их на палки. Я очень гордился своей пикой. Я заострил наконечник на оселке, который мы использовали для точки серпов и кос, и вырезал для него дубовое древко. Оно было крепким и прочным, хотя и тяжеловатым.

Мы дежурили парами. Один дремал, пока другой караулил. Когда я сторожил, я пристально всматривался вдаль, надеясь обнаружить араба, крадущегося к амбару, чтобы поджечь его. Я обдумывал, что я предприму, если он появится, и уносился вдаль на крыльях воображения. Я решал, что я бесшумно соскользну со скирды вниз, подберусь к нему с тыла, и в тот момент, когда он поднесет огонь к тряпке, пропитанной бензином, всажу ему в спину свое оружие.

Когда наступала моя очередь отдыхать, я втискивался между снопами и вытягивался там. Одеяло или подушка мне были не нужны. Стебли пшеницы были приятнее самого мягкого матраца.

Однажды ночью мы неожиданно услышали треск ружейных выстрелов, доносившихся из виноградников. Я выглянул со своего насеста и заметил вспышки огня. В деревне начался переполох. Караульные помчались туда, откуда доносились выстрелы, а я бросился догонять их. Мы увидели стрелявших в виноградниках. Ими оказались двое полицейских: еврей и араб. Имени полицейского-еврея я уже не помню, а араба звали Ахмед Джабер. Это была наша первая встреча с ним и она положила начало нашему знакомству, которое длилось до его смерти, то есть более сорока пяти лет.

Полицейские рассказали, что совершая ночной обход, они обнаружили трех арабов, идущих по дороге из Циппори. Они приказали им остановиться, но те прыгнули в виноградники и открыли стрельбу. Полицейские ответили огнем, и арабы убежали.

Запах пороха все еще стоял в воздухе. Я был взволнован, и когда Джабер отошел в сторону от других, я спросил его, не оставили ли арабы канистру с бензином и тряпку. В первый момент мой вопрос удивил его. Но посмотрев на меня внимательно и увидев пику в моей руке, он серьезно ответил: 'В темноте не разглядишь. Поищем утром. Думаю, что они и впрямь хотели поджечь ваше гумно. Караульте хорошенько!'

Ахмед Джабер еще много лет продолжал нести службу в полицейском участке неподалеку от Нахалала. Он был конным полицейским и ежедневно объезжал свой участок, простиравшийся от Циппори до Абу-Шуши (где впоследствии был основан киббуц Мишмар ха-Эмек). Был он глубоко верующим мусульманином, человеком честным и храбрым. Убийц и грабителей он преследовал с неумолимым рвением, независимо от их вероисповедания и национальности. Он был отличным наездником, щеголял пышными усами и, вырастая словно из земли всюду, где возникала ссора с дракой, быстро восстанавливал порядок. 'Если у вас имеются жалобы, - заклинал он и нас, и арабов, - идите с ними в мировой суд в Назарете. Разве можно драться? Вы что, не знаете, что набутом (дубинкой) можно проломить голову до смерти? Бога вы забыли!'

Время от времени я просил его разрешить мне сопровождать его в поездках по арабским деревням. 'Хорошо, -- обычно отвечал он, -- можешь ехать со мной. Только как бы твой отец не рассердился и не поколотил тебя', -предостерегал он. Я тащился за ним на сером жеребце, которого выпрашивал у стражника, и слушал его мудрые речи. Я буквально впитывал в себя его рассказы и обогащал свою память пословицами и поговорками, которыми он уснащал свою речь. Когда мы приближались к деревне или бедуинскому становищу, он останавливал своего коня и, стараясь быть незамеченным, взбирался на какую-нибудь высоту. 'Они могут заметить, -объяснял он, -- что я еду к ним. Они узнают меня за пять километров, эти шельмы, и если они спрячут кого-нибудь, кого разыскивает полиция, то быстро спроваживают его. Всегда надо смотреть, не бежит ли кто-нибудь. Видишь человека, который торопится к вади? Он наверняка что-то украл, сукин сын'.

Когда я вырос и стал сержантом Палестинской вспомогательной полиции, я навестил его в Умм эль-Фахеме, где он жил. Тендер, в котором я ехал, с трудом преодолел крутой подъем и долго плутал по узким улочкам деревни. Дома рода Джабер стояли на вершине холма, возвышающегося над Вади-Ара. Я разделил трапезу с его многочисленной родней. Они принесли мне показать первенца Ахмеда Джабера, двухлетнего мальчугана, которого тоже нарекли Джабером. Ахмед представил меня собравшимся гостям: 'Это Муса Даян из Нахалала, паренек, о котором я вам много рассказывал. Он мне все равно что сын. Если он попадет когда-нибудь в беду, вы должны помочь ему. А если вам что-нибудь будет нужно, он поможет вам. Когда он был маленьким, он поражал камнем цель лучше любого бедуинского пастуха. Теперь, хвала Аллаху, он мужчина и носит ружье! Он как наш брат'. Я почувствовал, что неумеренные похвалы вызвали краску смущения на моих щеках, но они, что греха таить, доставили мне немалое удовольствие. Умм эль-Фахем не был моей деревней, но Ахмед Джабер был мне ближе многих представителей моего собственного народа.

Во время Войны за Независимость Вади-Ара и Умм эль-Фахем оказались под властью иракцев. Они арестовали Ахмеда Джабера и допрашивали его по поводу его контактов с евреями. Он подвергся жестоким пыткам и побоям. В конце концов они отпустили его благодаря заступничеству нотаблей Дженина, с которыми его семья была в родстве. В последние месяцы войны долина Вади-Ара снова перешла в наши руки.

Я возглавлял израильскую делегацию в израильско-иорданской комиссии по прекращению огня и поехал в Умм эль-Фахм с иорданскими офицерами, чтобы произвести демаркацию границы между двумя странами. Я навестил Ахмеда Джабера. Его вид привел меня в ужас. Навстречу мне вышел бледный и изможденный человек, опирающийся на палку. Он бросился мне на шею и разрыдался. Мы расцеловались, и он поведал о своих мучениях. Я хотел взять его с собой, чтобы подлечить и поместить в дом отдыха, но он не согласился. 'Не нужны мне доктора и дома отдыха , -- сказал он. -- Чистый воздух Умм эль-Фахема и стряпня моей жены восстановят мои силы'. Было ему что рассказать об иракцах. Он проклинал и ругал их, и глаза его метали молнии.

Прошли годы. Сын Ахмеда, Джабер, был уже взрослым человеком и служил в израильской полиции. Он был одним из лучших офицеров. Связь между нашими семьями не ослабевала. Время от времени я навещал их, и они по праздникам приезжали ко мне в Цахалу. Однажды зазвонил телефон, и я услышал голос младшего Джабера на другом конце провода. 'Отец скончался', -- сказал он.

Это случилось в тот день, когда террористы захватили и посадили на угандийский аэродром в Энтеббе самолет 'Эр Франс' с израильскими пассажирами. Я был занят в Тель-Авиве, но освободился на несколько часов и поехал в Умм эль-Фахем. Я выразил соболезнование семье Джабера, и все мы пошли на кладбище. Вся деревня собралась отдать ему последний долг. После того как имам сказал молитвы у могилы и прочитал стихи из Корана, которые собравшиеся повторяли за ним, меня попросили сказать надгробное слово. Я говорил на своем родном языке, иврите, и рассказал о своей долгой дружбе с Ахмедом, о его безупречной службе, о том, каким замечательным человеком, бесстрашным воином и верным другом был он. Не знаю, поняли ли они все сказанное мною, но я уверен, что они почувствовали, как я был взволнован. И я поблагодарил их за то, что они пригласили меня сказать прощальное слово. Я расстался с другом, с человеком, который был близок мне в течение многих лет. Я не думал о том, что покойный был арабом и что его похоронили на мусульманском кладбище. Все это было здесь лишено смысла.
[1] [2] [3]