1947 год (1)
[1] [2] [3] [4]Сейчас в Ленинграде идет очередной чемпионат на первенство СССР. Участвуют все крупнейшие шахматисты, кроме Ботвинника. Турнир начался 1 февраля. Так как его отсутствие вызвало большое недоумение, я посоветовал тогда Ботвиннику официально выступить в печати. Он дал нам беседу, в которой сослался на то, что он занялся своей докторской диссертацией о синхронных системах (он — электрик). Попутно он оценивал шансы участников, считал претендентами Кереса, Смыслова, Болеславского, Бронштейна. Беседу мы дали числа 3-го.
Мы встретились с ним в ВОКСе, в банкетном зале, и разговорились. Принял участие в беседе и комендант Москвы — генерал-майор Козьма Романович Синило в — грузный представительный мужчина, ярый болельщик спорта и — особенно шахмат.
— Ну как вы оцениваете турнир? — спросил я.
— Все идет так, как предсказывала «Правда», — улыбнулся Ботвинник. Впереди Керес, Смыслов и Болеславский, вплотную за ними — Бронштейн.
— А кто возьмет? — вмешался Синилов.
— Сейчас Керес оторвался на полочка (это было после 10-го тура — ЛБ). Впереди еще очень много испытаний. Если бы Керес за время с 1940 года играл в крупном чемпионате, он бы несомненно взял первое место. А сейчас может и не вытянуть. Но шансы у него очень значительны.
— Не хотелось бы видеть его в короне чемпионата, — сказал комендант.
— Я знаю, что вы имеете в виду, — засмеялся Ботвинник. — Но не забудьте, что когда Красная Армия приближалась к Эстонии, он был в Норвегии (или в Швеции? — ЛБ), мог там остаться, но вернулся. Он любит своих двух детей, любит свою Эстонию. Правда, он, кажется, предпочел бы, чтобы она не была советской, но это он него не зависело.
— А как вы считаете шансы Болеславского? — спросил я.
— Очень высокими. Мы все недооцениваем его. Это очень крупный шахматист. Через десять лет он будет играть еще лучше.
— Чем объясняется странный миролюбивый старт Бронштейна? — продолжал я пытать. — Он с маху сделал шесть ничьих.
— Во-первых, он почему-то решил попробовать себя в позиционной игре, хотя всем ясно, что это — не его стихия. Во-вторых, — тонко заметил иронический собеседник, — он женился. Так что причину надо спросить у Игнатьевой.
— У кого?
— У Игнатьевой. Это его жена, шахматистка. Заняла, кажется, четвертое место в женском чемпионате. Она стала играть немного лучше, он немного хуже. Так и должно было получиться, иначе пришлось бы опровергнуть закон сохранения энергии.
Мы посмеялись.
— Что слышно с чемпионатом мира? — спросил я.
— Я махнул на это рукой. Вы помните, при вас же, здесь, в этом зале, осенью, мы бились с Эйве, еле-еле уломали его играть не весь матч в Голландии, а половину в Москве. Эйве знает, что он хорошо играет только в Голландии, кроме того, для него это дело коммерции. Недавно они прислали два приглашения, чтобы официально все закрепить. Ваш милый Романов (председатель комитета по делам физкультуры и спорта)…
— Последний из династии Романовых? — перебил генерал.
— … ответил, что матч должен играться в Москве. А это значит, что он не будет играться тут вообще, и его выиграют без нас. Напрасно думать, что они заинтересованы в нашем участии. Они знают, Что без нас кто-нибудь из троих — Эйве, Файн или Решевский — будет чемпионом мира. А если будут участвовать трое наших — тут всякое может получиться. Но вот пойди, докажи. Я уже всюду писал и махнул рукой. Что мне — больше всех надо, что ли?
— А если мы сейчас упустим эту возможность?
— Сейчас мы можем автоматически, по уговору, послать трех: Ботвинника, Кереса и Смыслова. А дальше — надо лезть в угольное ушко. По утвержденным правилам следующий раз можно оспаривать звание чемпиона мира в 1949 году. Но для этого претендент должен занять первое место в международном турнире, затем сыграть в отборочном турнире претендентов, и только тогда допускается.
— А не чешутся у вас сейчас руки на ленинградский турнир? — спросил я.
— Очень чешутся, — просто ответил он.
— Не кажется ли вам, что Смыслов незакономерно проиграл Кересу? спросил генерал.
— Очень закономерно, — живо ответил Ботвинник. — Он был убежден, что он черными проиграет, и блестяще реализовал свои убеждения. Я это увидел еще накануне, когда Вася в партии с Левенфишем (кажется — ЛБ) имел лишнюю пешку и хорошую позицию, но не смог ничего сделать. Он уже накануне думал о завтрашней партии с Кересом, считал, что проиграет ее, и поэтому не смог довести и партию с Левенфишем. Это же совершенно ясно. Надо знать Васю. Я, помню, играл с ним одну очень важную для него партию. Долго думал над длинным вариантом, а когда сделал ход, то увидел, что он вторым ходом может опровергнуть все задуманное. Но Вася верил в меня. Он видел, конечно, этот ход, но полагал, что я не мог ошибиться, поэтому не сделал этого хода, пошел так, как я вначале рассчитывал, — и проиграл партию.
Вскоре меня остановил Романов. Он был навеселе, и весьма сильно, лицо его обрюзгло, но, как обычно, он был очень самоуверенный и чуть снисходительный.
— Что вы к нам не заходите? — спросил он.
— А что у вас делать? Рекордов нет, успехов у вас мало. ЦК вас не слушал еще?
— Нет, и — видимо — не будет. Готовится постановление Совета Министров, материально-техническое. Может, дадите тогда передовую?
— Ладно, напишу.
— Остро ставим вопрос о профсоюзных обществах, должно решиться.
— А как с розыгрышем первенства мира по шахматам?
— Будем участвовать, — без запинки ответил Романов. — Они не хотят играть в Москве, а мы настаиваем на своем. Вот в июне будет конгресс ФИДЕ, мы решили войти в эту международную организацию. И тогда внутри ее и решим этот вопрос.
— А где еще будем участвовать?
— Да вот скоро должно разыгрываться первенство Европы по боксу. Королев мне житья не дает — устрой ему встречу с Джо Луисом на звание чемпиона мира. Он до известной степени прав. У нас ему драться не с кем. И первенство Европы он сможет выиграть. Вот осенью во время поездки в Чехословакию и Польшу он встретился с четырьмя чемпионами — бывшими чемпионами Европы — и всех нокаутировал в первом же раунде.
К нам подошел Арам Хачатурян, композитор. Высокий, с гордым красивым лицом, высоким лбом, густыми черными волосами с блестками седины. Отличный черный костюм, три значка — золотом — лауреата Сталинской премии.
— Наши женщины-артистки только что высказывали зависть с спортсменам, шутливо обратился он ко мне. — Наша пресса не только пишет только о спортсменах, а не об искусстве, но и беседует только со спортсменами.
Я сказал ему, что накануне ночью слушал концерт из его произведений для зарубежных радиослушателей.
— У меня нет приемника, — ответил он, — и я только расстраиваюсь от таких сообщений.
— Над чем вы работаете?
— Пишу сейчас торжественную вещь — вроде победы, торжества. Не знаю, что получится, и как ее будут играть. Я там даю очень сложную инструментовку. Даже не знаю, как оркестр справится. Только что приехал из Армении, как там хорошо!
Мы разговорились о наших армянских друзьях — Вагаршяне, Григоряне, Демирчане. Он сказал, что сейчас на сцене драм. театра поставлена новая хорошая пьеса Демирчана, а Вагаршян там отлично играет сравнительно любопытную роль.
— Но он же пьет вино вечной молодости, — засмеялся я.
— Да, из Вагаршапата, древнего города. Знаете, после этих вин — здешнее кахетинское просто безвкусный квас, как «Чижик» после Вагнера, — ответил он.
Избирательная группа, слава Богу, закончила свою работу, и я вернулся в отдел. Устал предельно. Похудел, осунулся, мучает бессонница. Был у врача вроде, все в норме, надавал всяких пилюль. Надо будет съездить за ними в аптеку.
20-го открылась Сессия ВС СССР. Выходим на 6 полосах. Сидим до утра. Написал передовую о Дне Красной Армии.
Позавчера позвонил Кокки. Сказал, что увлекся фотографией, снимает днем и ночью. «Дошла бацилла до печенок». Предложил через недельку смотаться с ним на неделю в Среднюю Азию. Маршрут: Баку — Ашхабад — Самарканд — Хива Бухара — Ташкент — Москва. На «Ил-14», пассажирский, двухмоторный.
17 марта.
Что-то забыл даже, что надо записывать.
Во-первых, 10 марта открылась Московская Сессия Совета Министров иностранных дел. Даем ежедневно по полосе. Пока большой драки не чувствуется.
Три дня назад выступил президент США Трумэн с пакостной речью. Гольденберг о ней сказал: «Раньше, после такой речи, отзывали посла и объявляли войну». Как мы ответили — пока не ясно. Дали на следующий день передовую в «Известиях», потом — у нас.
Было 30 лет «Известий». Прошло тихо, несмотря на ожидания известинцев.
У нас особых новостей нет. Места нам дают с гулькин нос. Вопим, но не помогает. Принято решение ЦК (по инициативе Хозяина) о значительном расширении номенклатуры. У нас раньше утверждались только члены редколлегии. Сейчас будут зав. отделами, первые замы редакторов и замы отв. секретаря. Послали характеристики.
Подал заявление в Союз Писателей.
У нас идет сокращение штата. Надо поджать на 60–70 человек. Сократили фотографов Лагранжа и Кунова, лаборантов Шмакова и Шаталову, у меня Джигана, корреспондентов Воронова (Ленинград), Ляхта (Харьков), Власова (Тула), Кучина (Сталинабад), Дубильера (Ижевск), и др., писателей, которые только числились — Брагина, Горбатова, Хубова, Баяджиева, Первомайского и др. Это лишь начало.
Да, надо записать. 23 февраля был у нас вечер Кр. Армии. Должен был выступать маршал бронетанковых войск Рыбалко. Встретил меня секретарь партбюро Креславский.
— Пойдем тащить Рыбалко. Не хочет выступать.
Зашли в кабинет Поспелова. Маршал там. Сидит за столом, рядом Брагин, Яхлаков и член партбюро Рабинович. Поздоровались. Маршал — низкий, толстый, заплывшее квадратное лицо и очень маленькие, но очень умные глаза. Крупные черты лица. Протестует.
— Нет, не пойду. Я думал, что надо выступать перед работниками типографии и поэтому согласился. А перед работниками редакции — не буду. Обманули (к Рабинович).