III

III

Нынче веселей местечка в Нью-Йорке, пожалуй, не найдешь, чем Сохо, – написал автор и подумал в этом месте о щедрости и толерантности русского языка. Возьмите словечко «пожалуй» и ставьте по собственному желанию перед любым словом вышеприведенной фразы или после любого. Пожалуй, нынче… Нынче, пожалуй… А извивы нашего сослагательного наклонения! В мире вряд ли найдется птица, которая долетит до середины! Поистине, к знаменитому своему акрониму ВМПС (великий, могучий, правдивый, свободный) русский может в скобках прибавить ЩТ, то есть щедрый и толерантный. Диву даешься, как может этот веселый, расхлябанный, бродячий (ВРБ) язык сочетаться со свирепой властью, которая даже фотографию гнет на свой манер, не дает даже выпустить независимый от нее фотоальбомчик, превращая таким образом наше повествование из камерной повести в подобие шпионского романа.

Итак, в Сохо! Мрачнейшие улицы, почерневшие от бесчисленных пожаров фасады домов. Железные лестницы на этих фасадах, призванные спасать обитателей от огня, явно никого никогда не спасали, но зато создали отличное ощущение ловушки. Они соседствуют с облупившимися колоннами стиля «пришей кобыле хвост», вкус скоробогачей Восьмидесятых годов прошлого века. Добавьте к этой картине переполненные мусорные баки, разрытые улицы, вонь.

Теперь осветим, как говорят в СССР, «все это хозяйство» блудливой улыбкой богемы, переселяющейся сюда, в эти самые бывшие складские «лофты», быстро вздуем цены на эти еще вчера бросовые пещеры, откроем там новые галереи и кафе, нашарашим полдюжины статей в «Вилледж войс», и тогда можно будет здесь по вечерам увидеть качающиеся на ухабах «Роллс-Ройсы», и телефонированные лимузины, и бледных девушек с ярчайшими ртами и мелкими кудряшками а-ля «Серебряный век», и далее everybody who's somebody, то есть непростую публику.

Пока искали нужный дом, несколько раз спрашивали дорогу у прохожих и всякий раз получали ответ с сильнейшим русским акцентом. Огородникову однажды даже показалось, что один ленинградец знакомый ответил. Выглянул с заднего сиденья лимузина, где полный холодного достоинства беседовал с мисс Янг, – и впрямь: Сашка Панков со своей большой глупой собакой, с которой он, казалось, еще вчера прогуливался по Литейному.

Вот наконец увидели электрическую вывеску из лампочек на старинный манер: BRUCE POLLACK ART GALLERY, NEW YORK, PARIS, САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. Разбитое стекло парадной двери было частично прикрыто фанерой с надписями на трех языках «добро пожаловать!». Какая-то густая жижа вытекала из торчащего хвостика канализационной трубы на так называемый тротуар, которому не хватало, пожалуй, только пары миргородских свиней.

Внутри гостей встречало порто-риканское чучело в белом парике, чулках и перчатках. Оно хрипело watch your step, что звучало, как напутствие «ночью в степь».

Дом, недавно купленный конторой Поллака для осуществления каких-то наполеоновских художественных идей и, в частности, для монополизации русского искусства, был огромен и уродлив. Не все еще «лофты» были пущены в ход, но из поднимающегося в открытой шахте дребезжащего асансора на трех, по крайней мере, этажах можно было видеть вполне непринужденную художественную жизнь: бледные личики все с теми же кудряшками и красными губками, разномастные и разнокалиберные бороды, подсвеченные картины и скульптуры, цыганка с гитарой, кружок денди в белых галстуках и проходящего мимо голого человека с полугаллоном дешевой водки в руке; из-под волосатого брюха торчала пиписка.

Между тем кабинет Поллака был уже завершенным шедевром делового стиля, уютным, полным хороших запахов кофе и сигар и украшенным к тому же огромным старинным глобусом доколумбовской эпохи, на котором Америка еще не значилась. Ну, вот и хорошие новости. У Брюса их ждал молодой международный Филип.

– Удачно съездили? – спросил Огородников.

– До исключительности удачно, – ответил Филип и улыбнулся.

Что-то человеческое в улыбке появилось, оживает манекен. Рыжий Брюс Поллак жарко потер ладони. Шампанского, господа! За нашу удачу! В углу на круглом столе под сильной нацеленной лампой лежала плита альбома «Скажи изюм!». Терри-фик! – воскликнула Марджори Янг. Ремаркабл, ремаркабл! – подработал Даглас Семигорски. Три восклицания прозвучали, как фраза из джазового трио. Все повернулись к Огородникову – теперь было его соло. Он вытянул вперед обе руки и исполнил то, что всеми ожидалось. Горю желанием увидеть свое детище! Так и сказал – чайльдище! Все зааплодировали. У него есть чувство юмора. Далеко не всем русским оно присуще, но Макс Огородников – счастливое исключение. Насчет юмора, может быть, они и правы, подумал Огородников, но вот все остальное в явном упадке. «Изюм» в Нью-Йорке, в безопасности, на грани роскошного издания – казалось бы, прыгать надо до потолка, а меня это как будто «не колышет», как будто все в порядке вещей. Утрачиваю естественность, в говенном снобизме суждено, видимо, влачить остаток дней. И все-таки мы выпустим наш альбом в Москве, потребуем у «фишки» обратно права на наши души! Мы тебе, Целковый, покажем «второе по важности искусство»! Нашлись тоже! Разложили искусство, как рыбу на базаре, по важности для них, не для всех, а для своей только гоп-компании.

– Большое дело вы сделали, Филип. Спасибо от всех русских фотографов! – воскликнул Огородников.

– Я рад оказать русскому искусству эту… – чуть запнулся, чтобы не сказать «медвежью», – эту большую услугу! – воскликнул Филип. Продемонстрировано было, что ни Запад, ни Восток не чужды патетике. Все стояли с шампанским в руках.

– «Фараон» может хоть завтра начать рекламную кампанию, – сказал Семигорски. Брюс снова сильно потер ладони. – Джентльмены, нет лучшего места, чтобы представить этот уникальный фотоальбом публике, чем галерея «Москва – Париж – Санкт-Петербург»! Давайте наметим дату вернисажа.

– Боюсь, что с этим придется подождать, – сказал тут Огородников. – Джентльмены, вам еще придется подождать нашего сигнала.

– Вашего сигнала, Макс? – осторожно переспросил Поллак. – Откуда?

– Естественно, из Москвы. Мы еще там попробуем прорваться через ленинские штаны.

Все присутствующие переглянулись.

– Не говорите мне, пожалуйста, что собираетесь вернуться в Москву, – сказал Семигорски.

– Скажу. Именно это я и собираюсь сделать. Возникла пауза.

За дверью нарастал шум толпы: там уже вовсю шел прием «с вином и сыром», как говорят в Америке, то есть по дешевке.

– Дело в том, Макс, – очень задушевно сказал Филип, – что по имеющимся сведениям вас в Москве не ждет ничего хорошего.

– Откуда эти сведения? – спросил Огородников. Все улыбнулись, и Филип откланялся.

С его уходом какая-то воцарилась неуклюжесть, неловкость, как будто говорить больше было не о чем. Брюс Поллак снова сильно потер ладони. Огородников дернулся. Вы не могли бы, Брюс, воздержаться от этих движений, а то уже пахнет жженой кожей. Поллак обиженно поднял подбородок. А вот это бестактность, сэр. Боюсь, что попахивает тут русской бесцеремонностью. Приоткрылась дверь, и какой-то служащий сказал, что в соседней комнате ждут журналисты. Осталось только обескураженно развести руками. Что ж, придется идти к журналистам с обескураженными руками. Итак, договорились, господа, сказал Огородников, об альбоме пока ни слова.

– Do nothing till you hear from me… – с полностью неуместной игривостью пропел он строчку известного блюза и попросил Поллака на минуту задержаться. – Скажите, Брюс, что это за игры разыгрываются вокруг меня? Я к вам сейчас обращаюсь как к своему адвокату.

Рыжий и кудрявый при этом вопросе быстро, наподобие Ленина в Смольном, пробежался по своему кабинету и, конечно, не удержался опять от растирания ладоней.

– Мне не все еще ясно, Макс. Амбруаз Жигалевич, как вы, конечно, поняли, не имеет никакого отношения к «Фотоодиссее», но он работает фрилансом в AFP и UPI. Ясно, что кто-то хотел вас подтолкнуть к принятию решения. Надеюсь, вы понимаете, что не я. Дорогой Макс, я профессионал, и для меня интересы моих клиентов превыше всего. Профессиональный адвокат никогда ничего не решает за своего клиента. Помимо этого, чисто по-человечески я считаю это полным свинством. Всякая попытка со стороны изменить судьбу индивидуума – это свинство. Кроме того, позвольте добавить, дорогой Макс, что за годы нашего сотрудничества у меня появились к вам дружеские чувства, а это, может быть, самое важное.

Я сразу понял, что это фальшивка, когда прочел интервью. Не ваш лексикон, совершенно не свойственная вам определенность. На кого же работал Жигалевич? В современном мире в таких случаях чаще всего приходится разводить руками…
[1] [2]