Глава 9
[1] [2] [3]Они вдруг весело и разом расхохотались.
– Я про тебя слышал, – сказал водитель.
– Ну ладно, – сказал Марвич.
– Ты знаешь, знакомый он мне был, этот из четырнадцатой колонны.
– Ужасно, когда знакомые парни умирают, – проговорил Марвич. – У меня прошлым летом друг погиб. Как будто кусок от меня самого отрубили.
– Ага, – кивнул водитель. – Понял, знакомый был, на вечеринки вместе мы с ним ходили.
– Поймали тех троих? – спросил Марвич.
– Нет. Никто не знает, кто такие. Эх, мне бы их поймать…
– Что бы ты с ними сделал? – спросил Марвич.
– Ну, не знаю, – напряженно вздохнул водитель.
Мотор работал ровно, спокойно, сильный человек Валера морщил лоб, думал свою думу.
«На дорогах любых – и вблизи и вдали – славься дружба шоферов российской земли», – вспомнил Марвич.
В леспромхоз они приехали к часу ночи. Марвич пошел искать квартиру врача. Этот грузный молодой и одинокий человек был ему знаком. Он был из породы русских лесных врачей. Он говорил такие слова: «дружище», «да, брат», «нет, брат», «вот, брат, какая заковырина получается», – хоть и окончил институт в Ленинграде. Раз в месяц он приезжал из леспромхоза в Березань, в книжный магазин, где они и познакомились с Марвичем. Сошлись на том, что Пушкин – великий русский поэт.
Найти квартиру врача во втором часу ночи в этом заброшенном в тайге леспромхозе было нелегко. Самый был сейчас сон. Глухота и немота вокруг. Марвич блуждал во мраке, перебирал руками штакетник, за которым надрывались невидимые яростные псы. Он отмахивался от лая и вновь уходил к одинокому фонарю возле склада, под которым спал сторож в дохе. Трижды он пытался разбудить сторожа, но это оказалось невозможным. Сторож был не из тех, что просыпаются.
Отчаявшись, Марвич решил уже заночевать в любом сарае на опилках, как вдруг увидел светящееся окошко и в нем под зеленой лампой лобастую голову врача.
– Ну, брат, ты меня огорошил, – сказал врач, раскрывая свои объятия.
Они сели играть в шахматы. Играли и ели кое-что из консервных банок.
– Ну, брат, разложил ты меня, – сказал утром врач и ушел на работу.
А Марвич отправился на почту и дал телеграмму Тане в Березань: «Не волнуйся, буду через два дня». Он опомнился наконец.
Днем он пошел на реку, шум которой в леспромхозе был слышен всегда. Река текла в укромном месте между лесистыми сопками, была она быстрой, бурлила, завихрялась, кое-где над валунами взлетали брызги.
Здесь не было ничего, кроме реки и леса. Кроме елей, лиственниц, осин. Кроме серых валунов, стоящих в воде с бычьим упорством. Здесь было все, как сотни лет назад, неизменно.
Здесь трудно было представить мир людей, охваченных страстями, спорами, борьбой. Здесь придавалось значение иным явлениям: движению воды и стойкости валунов, осадкам и гниению корней, метеоритам, летящим сюда из бесконечных пучин космоса.
Этот мир не был навязчивым, он был густым и спокойным, в общем доброжелательным, он не стремился вовлечь тебя в свою жизнь и подчинить своим законам, у него хватало дел и без тебя.
Здесь можно было просто разлечься на валуне и глядеть в небо, успокаивать нервы или фантазировать, стремиться ввысь, можно было думать о себе все, что угодно, можно было преувеличить свое значение, а также можно было курить, свистеть, плевать, читать книгу, ловить рыбу, биться головой о камни или тихо страдать.
Поднимите воротник куртки, нахлобучьте поглубже на глаза кепку – кружение речных водоворотов, весеннее верчение воды заставит вас несколько минут просидеть на одном месте, не двигаясь, не думая, сосредоточиваясь. Подняв взгляд выше и заставив его скользить по серой, проницаемой далеко вглубь стене весеннего леса, вы вспомните историю человечества от Месопотамии и Ханаанской земли до первых космодромов с вашими современниками, и, уже устремившись к небу, имея перед собой одно лишь чистое небо, вы станете думать о том, о чем вам хочется подумать сейчас.
Жалко Кянукука, жалко «петуха на пне», эту ходячую нелепость, жалко человека.
Вечером, когда солнце село в тайгу, с огромного пустынного неба донесся до Марвича тяжелый надсадный гул, отозвавшийся в груди. Это шел на Восток большой пассажирский самолет. Он был хорошо виден отсюда, из земных дебрей, маленькая блестящая полоска в огромном небе. Марвич задрал голову и подумал о своей стране.
«Мне отведена для жизни вся моя страна, одна шестая часть земной суши, страна, которую я люблю до ослепления… Ее шаги к единству всех людей, к гармонии… Все ее беды и взлеты, урожай и неурожай, все ее споры с другими странами и все ее союзы, электрическая энергия, кровеносная система, красавицы и дурнушки, горы и веси, фольклор, история – все для меня, и я для нее. Хватит ли моей жизни для нее?»
Он лежал на койке врача, слушал последние известия из Москвы, когда раздался сильный стук в дверь. В комнату вбежал Валера, запыхавшийся, красный. Он присел на табуретку и уставился на Марвича своим диковатым прищуром.
– Хочешь отличиться? – еле выговорил он.
– Снимай ватник, Валера, – сказал Марвич. – В шахматы играешь?
– Я тебя спрашиваю: хочешь отличиться? Этих трех мне сейчас показали, которые на сто восьмом… Понял?
– Что-о? – Марвич сел на койке.
– Эти гады, говорю, здесь объявились. На танцы пошли.
Потанцуют они сегодня!
– В милицию надо сообщить, – сказал Марвич.
– Нет уж, – сказал Валера, – тот парень знакомый мне был.
Тут уж я как-нибудь сам.
Он вскочил и стал застегивать ватник, сорвал крючок.
– Не надо так, Валера, – медленно сказал Марвич.
– Ладно. Не хочешь, обойдусь.
Двумя шагами он пересек комнату. Хлопнула за ним дверь.
Марвич вскочил и схватил куртку.
– Подожди.
Он догнал Валеру, и они пошли вместе по темным улицам поселка. Над поселком, над бедными его крышами висел косой медный просвет. От спокойствия Марвича не осталось и следа.
Валера, идущий рядом и чуть впереди, подчинил его ненависти, воспоминанию о человеке, которого бросили в кювет на сто восьмом километре.
– Валера, – позвал Марвич, вытирая со лба холодный пот. – Погоди.
– Я только поймать их хочу, – неожиданно громко и чисто сказал Валера, – только поймать. Я убивать их не буду. Что я, зверь? Поймаю и в милицию сдам, а там уж пусть хоть срока клепают, хоть вышку. Мы их поймаем, Валька. Ведь они трусы. Мы их сами поймаем…
В клубе, в тесном зальчике, играл баянист. Танцы были внеурочные, непраздничные, состоялись они только из-за того, что кинопередвижка не приехала, и поэтому не было в них особого энтузиазма. Так себе, кружилось несколько пар, а остальная публика стояла вдоль стен.
– Вон они, – тихо сказал Валера. – Все трое тут.
Убийцы стояли рядом с баянистом. Ничего в них не было примечательного на первый взгляд: один кряжист, другой высок, а третий прямо-таки хил – не были они, как видно, и очень-то дружны друг с другом, только общее убийство соединило их, и только это событие заставляло держаться с некоторым вызовом, с подчеркнутой решительностью.
Марвич и Валера, стоя в дверях, разглядывали убийц. Те их не замечали – вернее, не обращали на них внимания. Им важно было лихо провести сегодняшние танцы, никому не дать спуска и не потерять друг друга, они нервничали.
Один из них подошел к баянисту, нажал ему на плечо и сказал:
– А ну-ка, друг, сыграй «Глухай».
Баянист свесил голову и заиграл. Убийца запел:
Выткался на озере алый свет зари, На току со стонами плачут глухари, Плачет где-то иволга, схоронясь в дупло, Только мне не плачется, на душе светло.
Он пел и улыбался девчатам, а девчата почему-то ежились под его улыбками, словно чувствовали, что здесь нечисто. Убийца пел, заложив палец за лацкан, он пел, как артист, и правда, голос у него был приятный, он умел петь, похож был по виду на культурника из дома отдыха. Двое других попроще тоже улыбались и поводили плечами. Сапог одного из них слегка отстукивал такт.
Валера и Марвич смотрели на них.
Убийца кончил петь и улыбнулся, ожидая аплодисментов, но аплодисментов не было, хотя он действительно пел хорошо.
Баянист заиграл танго, и зал, словно вздохнув с облегчением, стал танцевать. Убийцы стояли вместе и шептались смеясь.
– Я этих двух возьму на себя, а ты певца, – сказал Валера.
Марвич кивнул.
– Пошли, – сказал Валера.
Они пробрались сквозь толпу танцующих и подошли к убийцам.
– Ну ты, певец, – сказал Валера и легонько ударил сапогом по ботинку «певца». – От твоего пения… хочется. В гальюне тебе петь, а не здесь.
– А ну, отойди! – предупредил «певец», но видно было, что испугался.
Придвинулись двое других. Баянист поднял широкое и бледное, безучастное лицо.
– А эти хмыри тоже поют? – спросил Марвич Валеру.
– Выйдем, – сказал «певец».
Все пятеро, сбившись в кучку, зашагали к выходу. Шли, касаясь друг друга плечами.
– Жить вам надоело? – взвизгнул маленький на улице, за углом клуба.
– Надоело, – медленно проговорил Валера, – как тому, со сто восьмого километра.