Песня протеста советской молодежи, исполненная машинисточкой-пантомимисточкой Ниночкой Лыгер-Чепцовой (1)

– На хате, – сказала она. – Это квартира моей подруги, а сама она уж год как в Марокко.

– Небось немало тут было гостей за этот год? – спросил я.

– Бывали, бывали, – хихикнула она.

– Сволочи! – вскричал я. – Как я ненавижу всех этих скотов, твоих любовников!

– Ну, это уж слишком, – тихо смеялась она. – Почему уж все-то скоты?

– Мерзавцы! Подонки! Как они смели прикасаться к тебе! Если бы ты знала, как я тебя ревную! Неужели ты все еще встречаешься с кем-нибудь из них?

– Завязала, – весело сказала она, накрыла мне голову махровым полотенцем и крепко-крепко стала вытирать.

– И ведь долго встречалась с этими, разными, а? Ногой я вытащил пробку из ванны, пена стала снижаться. Алиса терла мне голову и молчала.

– И подолгу ты встречалась с каждым говнюком? – спросил я.

Она все молчала. Я сорвал полотенце и встал в ванне.

– А по сколько говнюков у тебя было одновременно? По два, по три, по пять?

Она отступила на шаг от ванны. Она смотрела в сторону, и губы ее чуть-чуть дрожали.

– Странные, в самом деле, вопросы, – глухо, не своим голосом проговорила она.

В самом деле, странные, подумал я. Что-то я путаю. Мы с ней вдвоем в ванной, она в трусиках и лифчике, а я голый совсем, и мне уже кажется, что мы прожили долгую любовную жизнь. Будто бы я просто откуда-то вернулся и сейчас ревную ее по полному праву, а ведь мы даже еще и не совсем знакомы. Стыд и нежность охватили меня. Я взял ее руку и приблизил к той части своего тела, с которой она была еще незнакома. Она, будто слепая, провела там пальцами и взяла. Я посмотрел ей в лицо. Глаза ее были закрыты, а губы что-то неслышно бормотали. Еле-еле тихо-тихо я провел руками по ее плечам. Как будто иголочки электричества пронизали ладони. Я перешагнул через край ванны, повернул ее к себе спиной и чуть-чуть подтолкнул вперед.

Она прошла в полутемную комнату, посреди которой и остановилась без движения. Тут меня всего передернуло от желания. Это было какое-то новое желание, оно было настолько сильнее обычной похоти, что его и похотью-то нельзя было назвать, это была другая, прежде и неведомая тяга. Я все-таки сказал себе, что это обычная похоть, расстегнул Алисе лифчик и сжал ее маленькие груди. Потом я опустил ее маленькие трусики на пол, и она вышла из них.

Это жрица любви, это львица, твердил я себе. Не церемонься с ней, возьми ее сразу, как львицу, ты, распутный скот, бери ее без церемоний. Так я твердил себе, но руки мои и кожа слышали что-то другое. Еще раз я подтолкнул ее в спину ближе к тахте и стал сгибать.

– Что ты? – пробормотала она. – Ты так хочешь? Сразу так? Почему?

Впервые я почувствовал слабое сопротивление, слабую неприязнь, но я толкнул ее сильнее, сильнее сжал ее бедра, и тогда она покорно опустилась на колени и на локти.

Преодолевая нежное, беззащитное, будто вечно девственное сопротивление, я вошел в нее. Она раздвинула ноги пошире, чуть тряхнула головой и перебросила на спину свою золотую гриву. Одной рукой я схватил ее за волосы, а другой забрал обе ее груди.

– Боже, что ты делаешь со мной? – прошептала она.

Сколько времени прошло – не нам знать. Потом я перевернул ее на спину и уложил все ее тело вдоль тахты, а сам лег рядом. Я трогал ее соски, трогал ребра, живот, гладил мягкие волосики в паху, провел ладонью по шее и, найдя там морщинки, поцеловал их, влез носом в золотую гриву, нашел там мочку уха и подержал ее в зубах, чуть-чуть прикусывая, потом поцеловал полуоткрытый рот и полузакрытые глаза, потом лег на нее, коленом раздвинул ее ноги. Она закинула руки за голову так устало, но с такой готовностью, с такой покорностью, с такой невыразимостью! Я уткнулся лицом в пространство между ее рукой и щекой, и она приняла меня теперь уже совсем без всякого сопротивления, но с нежностью и приветом, хоть немного и усталым, но постоянным, как будто бы вечным. Я вошел к ней, как в родной дом, и попросил ее открыть глаза, но она прошептала, что никогда не открывает, и я тогда чуть-чуть разозлился и приказал ей открыть глаза, и она открыла, а там был теплый парной туман, и она подержала глаза открытыми, а потом все-таки их закрыла, потому что все-таки она привыкла всегда делать это с закрытыми глазами, ведь ей было сорок три года, и за время своей жизни она привыкла лежать под мужиком с закрытыми глазами, но я понял тогда, что мне надо их открыть, открыть во что бы то ни стало и без слов, без всяких приказаний, и я стал их тогда открывать и открывал их, открывал их, открывал их с некоторой даже яростью, пока она не застонала, не запричитала, пока она не открыла глаза, и в них я увидел вдруг ликующую изумленную девочку, а вовсе не львицу.

Прелюбопытнейшее пробуждение. Пострадавший проснулся прямо в автомобиле, уже побрившийся, умытый и явно позавтракавший.

– Что завтракали? – строго спросил он у водителя Алисы.

– Ах, милый. – Женщина со смиренной нежностью смотрела на него. В ней явно жила еще память о прошедшей ночи, тогда как он вдруг обнаружил, что в нем нет никакой особенной памяти, помнил только лишь, что переспал с ней, но не было никаких нюансов.

Автомобиль ехал сквозь московскую транспортную дребедень, справа его теснили страшными ржавыми боками самосвалы и трейлеры, слева стремительно обгоняло нечто фисташковое с трепещущими шарами, с ленточками, с пупсами, свадьбы, свадьбы, свадьбы одна за другой, или вдруг проносилось нечто тяжелое и черное, крейсерский хамовоз с кремовыми шторками, посаженый отец всех этих фисташковых свадеб.

– Чем мы завтракали? – повторил Пострадавший свой вопрос в уточненной форме.

Переключая то и дело скорости, следя за мигалками и светофорами, Алиса все-таки выбирала моменты, чтобы глянуть на любимого.

– Завтракали, как все нормальные люди, – ответила она. – Пили кофе. Масло, поджаренный хлеб, сыр, колбаса, апельсиновый сок…

– Ага! – повеселел Пострадавший. – Дули, значит, сок с джином! Джин-физ!

Он опустил противосолнечный экранчик и заглянул в зеркальце, посмотрел на свое отекшее лицо с веселым утренним сочувствием, словно на какую-нибудь шкодливую падлу.

– Никакого джину мы не пили, – возразила Алиса. – Хватит с тебя джину!

Он содрогнулся вдруг от мощного, словно близкая рвота, ощущения лжи. Его окружали – ложная кожа, фальшивый металл, сомнительная любовница… Жить и умереть во лжи!

– Куда мы едем? В больницу? – хмуро и подозрительно спросил он.

Она могла и не отвечать, он знал и так: в больницу, под стальную сетку, на коечку с сеточкой. Сережа, фары включай!

– Да в какую еще больницу? – с милой досадой отмахнулась она. – Кого нам лечить-то? Мы оба здоровы.

– Что же, и я здоров?

– Ты? Ого! Еще как здоров!

– Куда же мы тогда?

– Туда, куда ты просил. В тот городок. Забыл?

– Ах да, я вспомнил, в тот город, где дикая жара, где все раскалено от жары. В тот городок, что похож на сковородку с яичницей, туда мы едем. Будем жить там, пока жара не спадет, а когда жара спадет, уедем в другой город, где сыро. Ох, Алиска, там будет сыро, все будет хлюпать от сырости, и мохнатая плесень будет украшать наше жилище, а мы будем лежать в мокрых простынях, не различая уже, где наша страсть, где кровь, где пот и где слезы. Там мы проживем с тобой все годы дождей, а когда они кончатся, уедем в другой город, где будет стужа. В ледяной город, где керосиновая лампа мгновенно превращается в светящуюся сосульку… Что ты так смотришь? Может быть, я что-то лишнее сказал?

– Говори, мой милый, – смеясь от недальновидного счастья, сказала Алиса. – Ты говоришь так, как… – Она запнулась.

– Как что? Ага, понимаю: я говорю так, как писал когда-то один неудачливый писатель. Кстати, куда он пропал? Куда он так основательно пропал?

– Ах, не надо, милый, об этом! – Легкая тучка промелькнула по небу недальновидного счастья, но тут же растаяла. – Говори, милый, я просто люблю, когда ты так говоришь.

Он продолжил свой рассказ о том городе, куда они едут,

но, если бы она не была поглощена своим недальновидным счастьем, она заметила бы, что он уже морщится от тошноты и юлит. В нем росло убеждение, что его везут в больницу. Алиса пробралась между грузовиками в правый ряд, а потом нырнула в переулок. Они стали огибать маленький сквер перед подъемом в гору.

– Осторожнее, Алисик, – мягко попросил Пострадавший. – Осторожнее, но смелее. Осторожность не повредит, но и без смелости мы тут не проскочим. Ты видишь, как он невероятно вырос за последнее время. Размеры его растут, а движения становятся все медленнее. Глядишь, через несколько лет он из разрушителя станет просто памятником, достопримечательностью нашей столицы. Я предлагаю тебе медленно проехать вдоль всего хвоста, под арку, что образована его половым органом и изгибом бедра. Под аркой ты врубаешь вторую скорость, даешь газ и без страха проскакиваешь подо всем его пузом. Как раз пройдет полфазы его шага, а мы уже будем вне опасности.

– На этот раз что-то не совсем понимаю, – сказала Алиса. – Ты, кажется, немного перегнул, милый. Нельзя ли немного пояснее?

– Поезжай, поезжай! Если боишься, давай я за руль сяду. Правильно, право руля! Теперь – газку! Отлично! Темно? Не бойся! Видишь, брезжит что-то? Это сквозная духовная артерия, сквозь нее и проходит свет. Сейчас мы выскочим в переулок. Любопытно, что мраморная гадина сохранила привязанность к этому району города, где когда-то и зародилась. Правда, любопытно?

– О чем ты говоришь? – со страхом спросила Алиса. Они поднимались теперь вверх по горбатому переулку.
[1] [2] [3] [4]