Глава 5. Проклятые иностранцы (3)
[1] [2] [3] [4]— Такова жизнь, — ухмыльнулся Лучников. — Идешь себе по улице, вдру — бух-бу — и вот результат: я вас еле слышу, месье.
— Проклятые иностранцы, — такова была реакция напуганного парижанина. Лучников согласился.
— Всецело на вашей стороне, месье, хотя и сам сейчас имею несчастье относиться к этой категории. Однако у себя, в своей стране, я не являюсь иностранцем и, как и все прочие граждане, страдаю от этого сброда. Поменьше бы ездили, побольше бы сидели дома — в мире было бы гораздо спокойнее. Согласны, месье?
Замки в «рено-сэнк» были открыты, и все подарочные упаковки распороты ножом. Подарки, однако, как будто в неприкосновенности. Быть может, рука у подонка не поднялась испортить дорогие вещи? Может быть, солидный человек, знающий цену деньгам. Так или иначе, но Таньке опять повезло.
Уехать с ней. Отнять, наконец, ее у десятиборца, жениться, уехать в Австралию или, еще лучше, в Новую Зеландию. Наплевать на все проклятые русские, островные и материковые проблемы. Писать беллетристику, устроить ферму, открыть отель… Что за огонь жжет нас неустанно? Далась мне Общая Судьба! Да не дурацкая ли вообще проблема? Да уж не подлая ли в самом деле? Все чаще слышится слово «предатель»… Теперь уже и пульками из бесшумного оплевывают. Игнатьев-Игнатьев, конечно, горилла, пианист Слава — лабух, с него и взятки гладки, но ведь и умные люди, и порядочные, и старые друзья уже смотрят косо… Идеология прет со всех сторон, а судьба народа, снова брошенного своей интеллигенцией, никого не волнует… С мерзостью в душе и с головной болью он проехал бульвар Сен-Жермен, где даже в этот час кишела толпа; уличный фигляр размахивал языками огня, ломались в суставах две пантомимистки.
Возле его отеля в маленьком кафе сидел на веранде один человек. При виде Лучникова он поднялся. Это был генерал барон фон Витте собственной персоной. Поднятый воротник тяжелого пальто и деформированная шляпа роднили его с клошарами.
— Я ни разу за последние годы не покидал своего арандисмана, — проговорил старик, выходя из кафе навстречу Лучникову. — После вашего ухода, Андрей Арсениевич, настоящий шторм разыгрался в моей душе.
Лучников смотрел на генерала и совершенно неожиданно для себя находил, что он ему нравится. Мешки на лице, подрагивающие жилки, окурок толстой желтой сигареты «бояр» в углу рта, пачка газет, торчащая из кармана обвисшего кашмирового пальто, — во всем этом теперь чувствовалось полное отсутствие фальши, истинная старость, не лишенная даже определенной отваги.
— Что ж, давайте пройдем в отель, — пригласил он старика.
По лицу фон Витте проплыла смутная улыбка.
— О нет, вряд ли это будет очень ловко, — сказал он. — Там, в холле, вас ждут.
— Меня? Ждут? — Лучников резко обернулся в сторону отеля.
Сквозь стеклянную дверь виден был дремлющий ночной портье, кусок ковра, половина картины на стене, пустое кресло. Окна холла были задернуты шторами.
— Какие-то приятные персоны, — проговорил фон Витте. — Впрочем, Андрей Арсениевич, мне и нет нужды заходить внутрь. Я просто хотел ответить на ваш вопрос, а это займет не более пяти минут.
Он вынул нового «боярина», закурил, на минуту задумался, как бы отвлекаясь в те отдаленные времена, когда его принимал Сталин. Лучников присел на капот «рено», нагретый, словно прибрежный камень где-нибудь на пляже в Греции. Он подумал о «приятных персонах». «Кто же эти приятные персоны, — устало, без страха, но и без отваги думал он. — Сразу начну стрелять, без разговоров». Он не удержался и зевнул.
— Сталин сказал мне тогда дословно следующее: «Наш народ ненавидит белогвардейское гнездо в Черном море, но пока не возражает против его существования. Нужно подождать каких-нибудь пятьдесят лет. Возвращайтесь в Париж, генерал, и боритесь за правое дело».
Передавая речь Сталина, фон Витте, конечно, не удержался от имитации грузинского акцента.
— Так я и думал, — сказал Лучников. — Вы меня не удивили. Неожиданност — только конкретность исторического срока. Пятьдесят лет, кажется, еще не истекли, а?
Фон Витте слабо улыбнулся своим воспоминаниям.
— Это был мой последний визит в Москву. В тот вечер я смотрел «Лебединое озеро» в Большом. Божественно!
— Спасибо, Витольд Яковлевич. — Крайним усилием воли Лучников изобразил понимание исторического значения этой минуты, крепко пожал большую, мягкую генеральскую руку. — Простите нас за некоторые резкости, но поверьте… я весьма ценю… и я был уверен, что в конце концов… — Тут он иссяк.
Старик сломал свою сигарету и сразу же вынул новую.
— Вы были правы, Андрей Арсениевич, — вдруг осипшим голосом проговорил он. — Я прожил жалкую и страшную, полностью недостойную жизнь…
[1] [2] [3] [4]