Роман подходит к концу; народ разъезжается

Старик не шевелится, боясь спугнуть счастливые минуты. Потом проваливается в какое-то путешествие по Эгейским островам, в котором всякого рода кошки и собаки, словно паруса, пробегают по свежему морю, являясь в то же время позывными «Радио Анкары» и совсем уж сбоку припеку какими-то крупными лимфоцитами крови.

Утром, конечно, никаких следов Вавки, даже запаха ее духов, не обнаруживается. Никого поблизости нет, кроме Прозрачного. Он сидит в ногах, расплывшийся, как живот Будды, пупком взирает на друга с юмористической укоризной. Потом это пузо валится на меня и хорошенько проминает от макушки до пяток. Скрипнув суставами, вылезаю из-под одеяла. Немедленно входит кот со своими утренними требованиями. День начался.

Что касается Миррели, то здесь все было просто. Она просто вышла замуж за своего прежнего мужа Дельфа — моего сына, чему я был, пожалуй, рад, и переехала в Калифорнию. Теперь они вместе трудятся на поприще генетики, этой сверхнауки, которая вскоре, похоже, перевернет все наши представления о нашей собственной природе.

Сложности начались позже, когда все, казалось, уже устоялось. Сигурни не только взглядом или словом, но даже и жестом не выказала ни ненависти, ни жажды мести, ни даже простецкой обиды. Передовая женщина Калифорнии, она была, разумеется, агентом по недвижимости. Она сама нашла «молодоженам» подходящий дом в полумиле от ее собственного. Дельфин мог заезжать к ребятам по несколько раз в день, чтобы не создавать травматической ситуации. Мирка тоже могла заезжать в любое время. Сигурни ничего против нее не имела. Политическая корректность была не то что усвоена этой рослой женщиной-янки, она с ней просто родилась как с наследием долгой череды просветителей. Жены в общем-то стали друзьями. Мирка не раз готовила в «старой семье» и возила детей на забаву к дельфинам в марина-лэнд; дешевый каламбур, как всегда, получается случайно. Они даже всем кагалом съездили в Москву, где жили на недавно освободившейся даче сводного дедушки профессора Остроухова, а для городских ночевок после театра использовали гнездо прямого дедушки (по папе) Стаса Ваксино.

«Я буду учиться сдержанности у Огурца», — нередко заявляла Мирка, имея в виду Сигурни. Прозвище ее она произвела по цепи фонетических узелков: Сигурни — Снегурка — Огурка — Огурец. Американка была в восторге, узнав, что теперь она «Кьюкамбер». Она, впрочем, старалась не поддаваться псевдогрубоватому стилю утонченной москвички.

Мирке и в самом деле пришлось учиться сдержанности. Вскоре она стала замечать, что Сигурни иной раз застывает в углу дома и смотрит в одну точку, словно не понимает, куда воткнуть пылесос. Иногда она ловила растерянный взгляд Дельфа, который можно было, конечно, списать на чудаковатость ученого человека. Однажды ученый человек остался ночевать в «старом доме». Он, конечно, изнемогает от жалости к Огурцу, думала она, а вслух только похохатывала:

«Дельфишка, а ты неплохо устроился? В профсоюз не платил, а двух женок захватил. Все вы, мужичье, одним мирром мазаны, прошу прощения за скрытый каламбур, вечно вас к гарему тянет».

«Listen, Space Station, — однажды сказала ей Огурец, имея в виду станцию „Мир“, — why do you smock? Are you really not aware that's dangerous to your health?»[133]

«You know, Ogurets, without it I would howl like a wolf»,[134] — ответила Мирка.

Женщины очень серьезно и печально посмотрели друг на друга. Еще момент, и они обнялись бы в слезах. Сигурни попросила у Мирки сигарету. Соседи по поселку долго не могли прийти в себя: обе жены профессора Дельфа Ваксаки повадились сидеть на крыльце с двумя струйками табачного дыма вдобавок к двум струйкам кофейного, тоже не очень-то полезного, пара. В прежние времена «эту русскую», наверное, обвинили бы в ведьмизме; сейчас до этого не дошло. Народ все-таки сведущий — все знают, в каком варварстве пребывает то место, откуда она приехала.

Временами в Лэдью-Хилл начинался дикий сестринский перезвон. Моя нынешняя система позволяла мне всех трех одновременно держать на одной линии. Теперь они могли за милую душу орать друг дружке и любимому классику Ваксино: «В Москву! В Москву!»

Довольно, я возвращаюсь! Хватит! Эта страна лишает меня моей личности! Чертов адмирал совсем окосел, превозносит Сталина как создателя подводного флота! Весь день поет советские песни! Я сопьюсь из-за него! А мой? Жалкий аристократишко! Никуда не ходит — боится, как бы его не приняли за гомика. Выпиливает рамочки для портретов Валентины. Совсем чувак задвинулся, такому даже изменить невмоготу. Стас, это ты виноват — подбил меня выйти за него. Сознайся, тебе просто захотелось баронессы! Ты ведь еще не пробовал баронессы — сознайся! Гёрлс, смотрите, такой старый, а баронессы еще не пробовал!

А ты, Мирка, что молчишь? Все орут, а она молчит! А что мне орать, я не первый раз за своим замужем. И потом, он все-таки наш сын, Дельфин Власьевич! А главное, девки, — перестаньте визжать! — он все-таки работает над проблемой над-человечества, mind it![135]

— В Москву, в Москву, — завыли все три девки сразу.

Пусть читатель не подумает, что это подвывают три чеховских мойры. Москва для сестер О — это всего лишь пароль. Он означает, что они просто не могут жить друг без дружки. И, как ни странно, без своего старого Стаса. Так что не тяготись одиночеством, говорю я себе, а наслаждайся им, а то, не ровен час, все три сразу вернутся.

Снова на «Делорене»

Такова ситуация. Каждое утро я выхожу на свою трассу и бегу по направлению к дому правительства нашего графства, который раскинул свои постмодернистские крылья над пологими вирджинскими холмами с апломбом, что сгодился бы и для независимой страны — ну, скажем, для Израиля. Уже тридцать с чем-то лет я занимаюсь этим делом и дошел до того, что не могу начать день, не пробежав мили три.

Нередко во время бега приходят важные соображения по сочинительству. Так, например, идея отправиться в творческую командировку на Кукушкины острова пришла ко мне во время бега вокруг горы Машук, уже после «Места дуэли», когда мой паровоз успел раскочегариться, ноги шли ровным темпом, майка намокла, повязка на лбу хоть выжимай, то есть когда все уже было готово для сочинительства.

Сейчас, в предпоследнюю весну XX века, появилась и другая неожиданность: рифмы. То и дело во время бега в башке возникают «корневые» или «ассоциативные» штучки, за которыми гоняются поэты. Ну, скажем: «Производи — Радзивиллы», «Варит яйца — Вариаций». Лета к суровой рифме клонят, а вслед за рифмой волей-неволей возникает и стих.
[1] [2] [3]