Концерт Джима Крупы

Концерт Джима Крупы

Поминки устроили в доме усопших Гореликов, поскольку с минуты на минуту ждали прилета сына. За столом образовалась сборная солянка: бильярдисты с Конской авеню, бывшие цекисты, ныне клиенты велфера Нью-Джерси и Нью-Йорка, соседи-американцы, которые, кажется, впервые оказались за большим русским столом и теперь с изумлением смотрели, как быстро напиваются Igor's friends, как с той же быстротой они забывают «виновника торжества», о котором только что говорили в таком приподнятом драматическом тоне, как начинают орать, чтобы перекричать друг друга, отстаивая свои политические понятия.

Наконец все кончилось. Остались несколько женщин, чтобы прибрать за гостями. Я ушел в гостиную и сел там в «вольтеровское кресло» лицом к окну. Созерцаемый отсюда пейзаж был почти неотличим от Лэдью-Хилл с той лишь разницей, что в нем не было темной стены леса, огибающей наш поселок. С тем же немым упорством горели несколько сильных фонарей на высоченных столбах. Вдали виднелись скаты большой дороги, струящиеся навстречу друг дружке ленточки красных огоньков и желтых огоньков.

Теперь этот дом пуст. Так же пуст, как и мой дом к югу отсюда. Там, правда, еще появляюсь я. Еще собираюсь там вкушать «одиночества прекрасные плоды», ебж, как говорил ЛНТ и как сейчас говорит Дима Дулин; ебж, ебж. В мире становится все просторнее. Несмотря на демографический взрыв. Постоянно чувствуется, что освобождается множество мест. На вертушке старенькой стереосистемы лежит долгоиграющая пластинка, которую крутил Игорь в своем обезлюбовленном доме: концерт Джима Крупы с участием Эллы Фицджералд, Джерри Маллигана и Кэннонболла Эдерли. Все эти кумиры наших дней уже освободили свои пространства.

Я заснул, а проснувшись, обнаружил, что все ушли, включая и добровольных уборщиц. Меня в этом кресле они, очевидно, просто не заметили, а может быть, и заметили, но не придали этому никакого значения, а может быть, как раз придали большое значение и решили не будить. Из окна я видел теперь моего «Делорена». Луна странным тряпьем отражалась в его облупившейся крыше. Как он мог оказаться на открытом месте, если был поставлен вон под тем развесистым вязом? Довольно, не ищи метафизических объяснений своему маразму. Раз он стоит здесь, значит, здесь ты его и поставил. Это Просто старый вяз его покинул.

Я спустился в прихожую, жирным фломастером, подвернувшимся неизвестно откуда (может быть, Любка рисовала им что-то риэлторское), написал на зеркале: «Славка, сразу же позвони мне. Стас» — и вышел вон.

«Делорен» с готовностью завелся, я включил фары и увидел на крыльце того, кто был еще жив в этом доме и о ком я так предательски забыл: Бульонский! Ничуть не ошибусь, если скажу, что он представлял в эту минуту фигуру истинной трагедии. Он молча сидел на задних лапах, подняв свою голову с бородкой, исполненный каменного горя. Только горе было в его позе и больше ничего, никаких соображений о его собственной участи в этом мире, лишенном теперь его любимых существ. Не знаю, как он представлял себе их смерть, но он прекрасно понимал, что ни мама Люба, ни папа Игорь больше никогда не появятся. Он не вышел к гостям, собравшимся на поминки, сидел где-то в саду и вот теперь поднялся на крыльцо, чтобы молча проститься и со мной. Вряд ли он надеялся, что фары его осветят. Сердце мое наполнилось такой любовью к этому Бульонскому, что я не совладал с собой и расплакался.

Вытирая лицо ладонью, я открыл дверь, то есть приподнял весь правый борт машины. «Готфрид!» — позвал я его. У него шевельнулись уши. Он знал, что он не просто Бульонский, что он Готфрид Бульонский. «Иди сюда! Садись! Поедем ко мне!» Он медленно спустился по ступенькам, тяжело забрался на правое сиденье. Молча он смотрел, как удаляется дом, где он провел свое счастливое детство, когда мама и папа еще не ругались. При повороте дом погрузился в темноту. Только тогда Бульонский издал какой-то неясный звук и лизнул меня в щеку.

Забегая вперед, следует сказать пригоршню слов о том, как пошла жизнь Бульонского на новом месте. Первой проблемой, конечно, оказался Онегин. Еще на хайвее я вспомнил о нем и похолодел: кот не потерпит пришельца, в клочья раздерет его грустную морду. Нетрудно предвидеть истерику кота: выгнутую спину, ощеренную пасть, оглушительное шипение.

Так и получилось. В довершение к сказанному следует добавить, что Онегин не просто пугал, но без раздумья бросался в атаку на огромного пса, у которого, к счастью, хватало разума прятаться за мои ноги. «Мерзавец, а если бы тебе пришлось переехать к Бульонскому? — кричал я. — Ты что, не видишь, у него горе!» Мы заперлись с псом в кабинете, а кот ходил под дверью, драл ее когтями и угрожающе выл, не знаю уж, в чей адрес.

Прошло несколько дней. Однажды я вернулся из университета и увидел их обоих в гостиной. Бульонский сидел у окна и не шевелясь смотрел на дорогу. Естественно, он никого уже не ждал, мир представлялся ему пространством горя, и он не мог оторвать от него своего взгляда. Что касается Онегина, тот лежал на диване и с непонятным подергиванием усов смотрел на собаку.

Прошло еще несколько дней, и однажды передо мной предстала невероятная картина. Бульонский лежал на ковре, вытянувшись и положив мордаху на передние лапы, а прямо у него под боком с бесцеремонностью гарнизонного офицера развалился Онегин; одна его лапа была даже закинута на плечо пса, словно на валик дивана. Между ними, видимо, произошло объяснение и началась дружба.

Пес повеселел и даже положил глаз на соседку Фёби, трехлетнюю девушку одной с ним крови. Чтобы укоротить эту сентиментальную историю, просто скажу, что Фёби родила мальчика и девочку и мальчика отдали нам на воспитание…