(Вендровский Давид Ефимович). Наша улица (сборник) (20)

- Да что с тобой такое! Нашел о чем голову ломать. Почему ты о себе не подумаешь, о жене и детях, которые слова доброго от тебя не слышат, света ясного из-за тебя не видят...

- О себе думать нечего, все равно не поможет... А ты видела, как он расширил свою лавку? - возвращается Хаим к предмету, который непрестанно занимает его мысли.

Но Гнеся тоже издергана, озлоблена вечной нуждой, непослушанием детей, попреками мужа, который не можег ей простить, что она "сослала его в этот каторжный край", - и ее ненадолго хватает. Против воли у нее вырываются обидные слова.

- Видно, тебе чужое богатство глаза колет, - говорит она таким тоном, словно для нее это - тьфу, вещь, не стоящая внимания. А у самой чуть сердце не разрывается, когда она вспоминает, сколько у рябой Хьены, жены Зелика, драгоценностей - увешана точно идол... Ее-то растяпа за все годы даже колечка ей не купил...

- Человек богатеет не по дням, а по часам... Ты бы посмотрела, как он живет! По-королевски! - В голосе Хаима слышится восторг, как будто он хвастает своим собственным богатством.

- Нашел кому завидовать! Калеке с деревянной ногой! - утешает Гнеся не столько мужа, сколько себя самое.

- Нужна ему эта нога! Что ему, доски на фабрике таскать? Взвесить пять фунтов сахара у себя в лавке или деньги считать он может и без ноги... Да что там говорить, счастливый человек.

- Дай бог моим врагам такого счастья! - желает Гнеся. Но в глубине души, не смея признаться себе в этом, она согласна с мужем.

- Дай бог мне! - откликается Хаим.

- Типун тебе на язык! Не дожить тебе до этого, дурак несчастный!

- Лучше, по-твоему, тянуть лямку в мастерской или на фабрике, откуда тебя каждую минуту могут выгнать?

Это замечание еще больше ожесточает Гнесю. Она вспоминает, что рябой Хьене в самом деле живется лучше, чем ей, - и, вместо того чтобы утешить мужа, подбодрить его, как ей вначале хотелось, она обрушивается на него с упреками:

- Кто виноват, когда ты такая бестолочь, мозгами пошевелить не умеешь. Недаром говорится: пока глупый киснет, умный все промыслит... Был бы ты как Зелик, мы и жили бы по-другому.

- Ага, уже начала... Что я могу сделать? Что? Церковь пойти ограбить?

Гнеся не знает, что на это ответить. Одно она знает: с тех пор как она приехала сюда, у нее почти ни одного светлого дня не было. И виноват в этом он, ее неудачник муж.

- Что делать, спрашиваешь? Да хоть под колеса бросайся, хоть с моста в воду, хоть в петлю полезай! - кричит она, срывая на нем накопившуюся обиду.

Хаим тоже выходит из себя, стучит кулаком по столу и... удирает к Зелику в лавку, отвести с ним душу.

12

Хаим стоял у своей пилы и распиливал доски на ровные четырехугольники. К кому попадут от него эти доски, он не знал. Он даже толком не знал, для чего они предназначены. Его делом было выпилить столько-то четырехугольников такого-то размера, согласно полученному чертежу.

Когда-то сознание, что фабрика сделала из него робота, причиняло Хаиму страдание. Теперь он уже привык к этому.

Робот так робот. Все равно, проку от его работы никакого.

Если не удастся наладить жизнь по-другому, выйти в люди, как Зелик, он пропал.

Он стоит у пилы, смотрит на доску, которую держит в руках, и на ее поверхности, словно в зеркале, видит целую вереницу Зеликов: Зелик, с толстой сигарой в зубах, стоит у себя в лавке за кассой; Зелик в синагоге, сидит, развалясь в кресле старосты, на самом почетном месте; мистер Пупкис председательствует на собрании Старобинского землячества; мистер Пупкис, в праздничном цилиндре, идет в гости к уважаемым членам общины; рсб Зелик Пупкис и в священном писании смыслит, с самим раввином на короткой коге всюду он желанный гость, все его встречают с почетом.

А он, Хаим, всюду лишний, никому он не нужен. Не нужен на фабрике, где мастер ждет случая уволить его, потому что у него седая борода; не нужен дома, где жена отравляет ему жизнь; а дети стыдятся собственного отца; даже в синагоге, где, казалось бы, все равны перед богом, бедняк на последнем месте...

"Надо же, чтобы человеку так повезло..." - в тысячный раз возвращается Хаим к мысли о Зелике. И все из-за какойто несчастной ноги. На что бы он годился с обеими ногами?

Если бы не нога, он по сей день оставался бы Зеликом-Быком и погибал бы в этом аду, как Хаим. А долго ли выдержишь фабричную каторгу? Здесь стариков не любят.

Здесь нужны молодые, ловкие... Еще четыре года, пять лет - и Зелику-Быку тоже пришел бы конец. Стал бы Зелик нищим, который для вида продавал бы на улицах спички и шнурки для ботинок. Ведь в этой благословенной стране даже просить милостыню запрещено.

"Пойди угадай, где тебя ждет счастье... И все из-за какой-то ноги... ноги..."

Хаим несколько раз повторил последнее слово вслух.

Он чувствовал, что в его смятенном мозгу рождается пока еще смутная, страшная мысль.

"Я тоже мог бы... Я тоже могбыполучить много денет открыть лавку..."

И мысль, которая давно дремала в укромных клеточках его мозга, теперь явилась перед ним с беспощадной отчетливостью.

"А что, если я суну под пилу палец, а? Одна секунда, а за это несколько сот фунтов, обеспеченная старость?"

Подумал и испугался. Инстинктивно он отпрянул назад, словно боялся, что машина подслушает его мысли и сама отрежет ему палец.

Но прошла минута, и он снова боролся с этой мыслью.

Он гнал ее от себя, а она возвращалась.

"Боже милостивый, что это на меня нашло? Самому над собой сотворить такое... сохрани господь! Надо же, в голову взбрело..."

Хорошо, но что же делать, что делать? Не сегодня-завтра его выгонят, и куда ему тогда податься? Кто его возьмет с седой бородой? Поди доказывай, что тебе еще нет и пятидесяти. Что же остается? Милостыню просить или ждать, что дети прокормят... Лучше не дожить! А что будет с Гнесей и малышами? Дочь Мирл дома не засидится, тоже ищет, где лучше... недаром всё волосы себе завивает, пудрится, красится, в танцклассы ходит да в клубы. Радости от нее уже не дождешься, только не было бы позора... Старшим сыновьям тоже дом опостылел, того и гляди уйдут. Останутся одни малыши, беспомощные, - а чем он им поможет? Долго он здесь не продержится, - по всему видно, мастер к нему уже с каких пор присматривается. Куда им тогда деться?

"А что, если я все-таки сделаю это? - снова поддается он искушению, Опасно? Э! Делали же при Николае. Люди и по два и по три пальца себе отрубали, лишь бы уйти от солдатчины, и ничего. Стой, а может, в самом деле - два?

Одного мало, скажут - и так можно работать. Да, нужно два. Чего уж там, все равно .. Господи, что это я, с ума схожу? Что со мной? Надо думать о чем-нибудь другом".

Но как он ни заставлял себя думать о другом, в голове упорно вертелось одно и то же.

"Что мне остается? Ложиться и помирать. И, опять же, не так уж это страшно. У Зелика целую ногу отняли, и ничего, живет... Мне бы так жить. Что там два пальца: за месяц заживут, а я получу хорошие деньги, куплю себе лавку и буду сыт до конца своих дней..."

- Нет, не могу, не могу! Не хочу! - громко воскликнул Хаим.

"И потом, ведь это грех - все равно что руки на себя наложить... Тогда что же - по миру идти?"

Хаим чувствует, что снова катится в бездну, и в отчаянии хватается за соломинку. Бог! Бог его не оставит. Что, в самом деле, голову себе ломать, бог никого не оставляет в беде, - пытается он разбудить в себе прежнюю веру.

"На чудеса надеешься?" - слышится ему голос Гнеси, и он горько качает головой. Бедняком ты жил, бедняком и умрешь. Может, еще и в чужом саване похоронят... Жизнь, а? Что ж, все в твоих руках, Хаим. Было же в старину, люди за веру на костер шли... Хотел бы я знать, на кого они остаачяли своих детей? Нет, не то, не то... Стой, погоди...

Ага! Он уже идет сюда, душегуб... Опять привяжется:

"Криво держишь доску! Поворачивайся живее! Хари ап!"
[1] [2] [3] [4]