Штрафники (19)

Офицеры у приемника молчат. Командующий вытащил папиросы. Спичка на зажигалась. Он чиркал ее противоположным концом.

Полковник Фисюк бежит по коридору, влетает в рубку; хотел протиснуться к приемнику. Его не замечают. Тяжело дыша, он стоит за спинами штабных офицеров - слушает голоса.

Голос: - Я Зотов! "Мессера" сбросили подвесные бачки... Разворачиваются для атаки!

Фисюк: - Зотов? Из разведывательного? На "спитфаере"?

Ему никто не ответил.

Голос Гонтаря: - Атакуем с двух бортов. Отвлекаю огонь на себя.

Кабина Гонтаря.

- Атака! - Гонтарь надел каску, повернул штурвал, машина в крутом вираже заходит на матку. - Ну, Александр Ильич, глаза страшат, руки делают.

Вспыхнули залпами борта кораблей. Огромные столбы воды встали на пути машины водяным частоколом. Подняв самолет, Гонтарь перепрыгнул через них. Забрызгало кабину, но брызги точно смыло.

Опять туман. Гонтарь напрягся, стараясь разглядеть контуры матки, ни, кроме белых хлопьев разрывов, почти ничего не видно. Близкий разрыв снаряда подбросил самолет. Что-то зазвенело.

Голос Братнова: - Ку-да! Левее! Еще чуть... - Братнов лежа наводил самолет, рука на кнопке сбрасывателя.

Огонь усилился. Сотни многоцветных трасс потянулись к самолету. Перед самой кабиной разорвался снаряд, и следующий снаряд, ударив о передний пулемет, рикошетом разворотил приборную доску. Осколки звякнули по каске. Братнов отпрянул от прицела:

- Хана! - И вновь прильнул к прицелу. Сквозь рваные дыры с силой врывался ветер.

- Залп! - крикнул Гонтарь.

Братнов нажал кнопку сбрасывателя. Тимофей бил и бил из пулемета по кораблям конвоя. Перезаряжая пулемет, крикнул:

- Наши на развороте!..

Со стороны солнца заходили на матку торпедоносцы Степана Овчинникова.

Мы снова переносимся в штаб, и снова грохот боя сменяется густой нервной тишиной. Внезапно по радио:

- У Гонтаря загорелся мотор!

Штабные офицеры замерли. В глазах у Фисюка застыл ужас. Штурманская линейка соскользнула со стола, шлепнулась об пол. Люди вздрогнули, забыв, что отзвук падения самолета радио передать не может. Пальцы командующего сжимают угол тумбочки.

- Санчес, атака!

- Есть! - послышался голос Санчеса. - Начинаю атаку!

- Братнов! Братнов! - вдруг оглушило людей.

Фисюк, не глядя, нащупал край табуретки и сел.

-..."Мессер" слева! Тима! Тима! - гремел приемник.

- У Гонтаря загорелся второй мотор! - крикнул Зотов. - Продолжает атаковать...

Командующий закрыл глаза...

...В кабине ни видел пожара только Братнов. Лежа у прицела, он наводил самолет:

- Левее! Еще чуть левее!..

- Торпеда сброшена. Машина проскочила конвой! - докладывал Зотов. Взрыв! Торпеда попала в цель... Второй взрыв!

- Командир, горим! Горим!. - крикнул Морозов: его кабину лизали огненные языки. Он пытался сбросить с себя горящую куртку.

- А! - перехватило дыхание у штурмана. Только сейчас он увидел, что домой им не вернуться.

Штаб. Бледное лицо Фисюка. Он машинально взял из коробки командующего папиросу.

Командующий: - Все средства спасения в квадрат четыре!..

Часть офицеров бросилась из рубки.

Голос Зотова: - Третье попадание в матку. Матка накренилась! Гонтарь отвалил, набирает высоту...

Кабина Гонтаря. Гонтарь защищает лицо от огня рукой. - Экипажу покинуть самолет!

Штурман Братнов сидел, перегнувшись и держась одной рукой за живот. Вторая рука свисала плетью. Куртка разорвана, слипшиеся волосы закрывали глаза. Он тяжело дышал.

- Штурман, прыгай!

Братнов, опираясь рукой на сиденье, упал на бок, дотянулся ногой до нижнего люка, выбил его каблуком сапога и вывалился в ледяное, белое от ярости море.

..Кабина стрелка в огне. Черный дым. В дыму фигура, переваливающаяся через борт.

Гонтарь, загородившись рукой от огня, успел увидеть, как вниз, к разъяренному , в белой пене, Баренцеву, спускались два парашюта. Резким движением он отстегнулся от сиденья, нащупал вытяжное кольцо парашюта и, задыхаясь от дыма, начал открыватьь фонарь кабины. Перекошенная взрывом створка не открывалась. Он принялся дергать ее двумя руками, ударил кулаком, еще и еще раз, но все было тщетно. Последним ударом он разбил руку. Выматерился зло. Витиевато.

И вдруг движения его стали спокойными. Это спокойствие казалось диким среди бушующего пламени. Гонтарь посмотрел вниз, на море. Там не было ничего, кроме кипения, не предвещавшего добра. Тогда он привалился к спинке сиденья и, разворачивая самолет назад, к конвою, внезапно запел хрипло, срывающимся голосом:

- Э-эх, загулял, загулял паренек. И-эх, загулял парень молодой!..

Объятый пламенем самолет прорезал небо, оставляя за собой клубы черного дыма. Он круто снижался сквозь рваные облака прямо на миноносец конвоя, неостановимо садивший синими трассами. Ветер раздувал пламя и расшвыринал клочья дыма. А над вспененными волнами неслось: - ...В красной рубашоночке, хорошенький...

- ...Хорошенький такой... - хрипел штабной репродуктор. - И-эх, загулял па...

И все смолкло. Только шорохи эфира наполняли комнату.

Наконец командующий встал: - Спасательные лодки в квадрат приводнения парашютистов!

Кто-то выбежал. Офицеры расступились, и мы снова увидели Фисюка. Он по-прежнему сидел на краю табуретки и все крутил в руках смятую папироску...

Море. Оно чуть поутихло. С большой высоты видна крошечная резиновая шлюпка... Тимофей с трудом открыл глаза и увидел снижающуюся над ним летающую лодку. Он встрепенулся, лицо его исказилось от боли - и он потерял сознание...

Когда Тимофей снова открыл глаза - над ним плыли, словно отражаясь от водной ряби, какие-то неясные тени или блики. Что это? Он закрыл и снова открыл глаза. Это мешающее ему что-то - словно босшумный бумажный пропеллер крутился где-то сбоку - исчезло. Он вдруг увидел чью-то подвешенную в гипсе ногу, хотел повернуть голову, не сумел - плечо его, шея и часть головы были туго стянуты бинтами. В ушах стояли странный мерцающий шум, и глухие удары, не удары - шмяканья словно где-то очень далеко ударяли в мокрую глину. Других звуков не было. Тимофей попытался подняться, и тут же над ним склонилась женская голова в белой косынке - он не сразу узнал в девушке медсестру Клаву. Она о чем-то спросила его. Но слов ее не было слышно: сестра беззвучно шевелила губами, протянула ему стакан с водой.

Тимофей отпил глоток. Часть палаты, отражаясь в воде стакана, по-прежкнему казалась колеблющимся миражем. С соседней койки ему кивал пожилой человек с подвешенной к потолку ногой.

Точно горячей волной ударило: "Дядя Саша?!" Тимофей, наконец, разглядел - рядом лежал старшина Цибулька с задранной, в бинтах, ногой, за ним Степан Овчинников, похожий на белую куклу, только скуластое лицо открыто, потом еще кто-то..

- А дядя Саша где ?! Где Братнов?! - прокричал он.

Вряд ли Цибулька услышал его хрип. Но догадался. Показал рукой куда-то вниз, де, на самом дне наш дядя Саша..

Тимофея мучила мысль: почему так тихо, почему он не слытит ни звуков шагов, ни скрипа кровати, ни собственного голоса? Клава, опустив Тимофея на подушку, отошла. Тимофей глядел на пустой стакан. Щелкнул по нему. Звука не было. Тогда, уже почти в отчаянии, он бросил стакан на пол. И опять, словно в мягкую вату. Только снова появилась у кровати Клава, за ней спешил доктор.

...Когда Тимофей открыл глаза, была уже ночь. Маленькая лампочка горела на тумбочке, а тень от женской фигуры вырисовывалась на светлой стене: рядом на стуле дремала Клава..

Голос Тимофея: - Сколько я так лежал, спеленутый? Клава не отходила от меня, все новости приносила. И все хорошие. Профессор сказал, пусть не волнуется. Скоро будет слышать... Что про нас приказ ставки вышел. Но и плохие немцы в отместку разбомбили наш остров... Наконец я стал подыматься...

...Опираясь на палку, Тимофей торопится вниз по лестнице. Он увидел в вестибюле у газетной витрины толчею. К витрине прикрепляли свежую газету.

Какой-то человек, стоявший к нему спиной, показывал на газету и говорил о чем-то. Его слушали с сочувствием...

Тимофей не сразу признал в говорившем Фисюка: тот был без фуражки и в госпитальном халате, наброшенном на плечи. Узнав, кинулся к нему, - что с дядей Сашей? Остановился: увидел под стеклом витрины, по которой спокойно, разъясняюще постукивал палец Фисюка, большой портрет Гонтаря и еще кого-то, остриженного под машинку.

Тогда Тимофей отстранил одного, другого, наконец понял, кто этот остриженный под машинку человек, хотя узнать его было не просто: к знакомому, с запалыми щеками лицу Братнова, обтянутыми щеками измученного зека, был пририсован не очень умелой рукой офицерский китель со звездой Героя Советского Союза.

А рука Финсюка привычным движением продолжала рубить воздух, как бы помогая словам.
[1] [2] [3] [4]