За правое дело (Книга 1) (18)

- Лезь назад, чего там красуешься, обратно приманиваешь его. Заметит - как даст бронебойно зажигательным!

В этот день складским даже обеда не пришлось варить, чтобы не привлекать немца дымком, и сухой паек съели сухим.

Саркисьяна часовые остановили за километр от склада:

- Отсюда пешком, товарищ старший лейтенант, - машину днём не ведено пускать

Начальник склада, с будяками на одежде, посоветовал Саркисьяну получше заметить при свете дорогу, а едва стемнеет - гнать машины на заправку.

- Только предупредите водителей, чтоб свет и на секунду не зажигали, а то мы по фарам огонь открываем.

Начальник посоветовал приезжать к двадцати трём часам, не позже и не раньше.

- Он, собака, должно быть, ужинает в это время и не летает, - сказал: начальник склада, показав на пыльное голубое небо. - Перед двадцатью четырьмя ноль-ноль понасаживает ракет, как бабы горшков на заборе.

По всему было видно, что начальник склада серьёзно относился к авиации противника.

Крымов знал по опыту, что на войне условленные сроки встречи легко нарушаются, и велел Семёнову найти дом для ночлега.

Семёнов не отличался практической расторопностью. В деревнях он стеснялся просить у хозяек не то что молока, но и воды, спал в машине, скрючившись неудобнейшим образом, так как из застенчивости не шёл спать в хату. Единственный человек, которого он не боялся и не стеснялся, был суровый комиссар Крымов, с ним он постоянно спорил и ворчал на него, Крымов шутливо говорил:

- Вот переведут меня, всегда будете ездить некормленным!

И в этих словах заключалась не только шутка, Крымов был по-настоящему привязан к Семёнову и с чувством отеческой нежности тревожился о его судьбе.

На этот раз Семёнов внезапно проявил необычайную расторопность - найденный им для ночлега дом был хорош - просторные комнаты, высокие потолки. В доме располагалась выехавшая перед вечером канцелярия начальника тыла.

Хозяева дома - старики и молодая, рослая, статная женщина, за которой неотступно вперевалку ковылял белоголовый, темноглазый мальчик, - с утра наблюдали за сборами канцелярии, стоя под навесом летней кухни.

После обеда ушли последние штабные учреждения, снялся и ушёл батальон охраны - станица опустела. Пришёл вечер. Снова плоская степь окрасилась влажными красками заката. Снова на небе шла бесшумная битва света и тьмы. И снова печалью и тревогой дышали вечерние запахи, приглушённые звуки обречённой на тьму земли.

Есть такие хмельные и горькие часы и дни, когда сёла остаются без власти, в тишине, в ожидании. Штаб поднялся, ушёл, опустели хаты, покинутые постояльцами.

Остались лишь аккуратно вырытые опытными руками узкие щели с краями, обложенными увядшей полынью, следы машин, гора очистков у школы, где была столовая, консервные банки за хатами, обрывки газет да поднятый шлагбаум открыта дорога, езжай кто хочет!

Чувство простора и сиротства приходит к людям. Дети рыщут, не забыли ли стоявшие целенькую банку консервов, недожжённую до конца свечу, проволоку, штык.

А молодая баба задумается, поглядит на опустевшую дорогу, и свекровь, неотступно наблюдая за ней, сердито вполголоса ругнётся.

- Ага, соскучилась!

Стало в станице без войска просторно, тихо, удобно, но так тревожно и грустно, словно не день, не два, а всю жизнь стояли здесь военные постояльцы.

И жители вспоминают про уехавших штабных командиров, кто каким был: один тихий, старательный, всё писал бумаги, второй самолётов боялся и в столовую раньше всех шёл, позже всех возвращался, третий простой, со стариками курил, четвёртый с молодыми бабами любил посмеяться, пятый гордый очень был, слова не скажет, но играл красиво на гитаре, пел очень хорошо.

Но проходил час, ветер застилал пылью след уехавших, и а тишине замершей станицы появлялся обычно путник или путница, шедшие с запада, и новая весть потрясала умы и сердца: дорога пустая, войск никого, а немец - вот он.

Семёнов сообщил шёпотом, что хозяева - люди неважные, но зато квартира у них очень хорошая. Старуха была самогонщицей. Соседка сказала, что до коллективизации занимались они не только хозяйством, но и торговлей, но это бог с ними, не год у них жить, а молодая... он лишь рукой махнул: хороша...

На впалых щеках Семёнова проступил румянец, ему, видимо, нравилась молодая рослая женщина, с высокой грудью и с бронзовыми сильными руками, с быстрыми и сильными ногами и с тем пристальным и ясным взором, от которого холодеет мужское сердце.

Семёнов и про неё узнал - она вдова. Была женой покойного сына хозяев. Сын поссорился с родителями, жил в другой станице - работал механиком в МТС. Молодая приехала на несколько дней - забрать кое-какие вещи - и собиралась обратно.

В доме уже испарился дух постояльцев, свежевымытый пол был посыпан для ликвидации блох пахучей полынью. Ярко и радостно пылавшая печь втянула в себя дух лёгкого табака, городской еды, хромовой кожи, да и старик перешиб этот дух крепким деревенским самосадом.

Возле печи стояла кадушка с тестом, прикрытая от сквозняков одеяльцем.

В комнате встал смешанный запах полыни, влажной про хлады вымытого пола, сухого огня, сельского табака.

Старик надел очки и, оглядываясь на дверь, читал вполголоса немецкую листовку, подобранную в поле. Подле, касаясь подбородком стола, стоял белоголовый внук, сурово сдвинув брови, слушал.

- Дедушка, - спросил: он серьёзно и протяжно, - почему нас все освобождают: и румыны освобождают, и немцы вот эти освобождать будут?

Старик сердито махнул рукой:

- Тихо! - и продолжал чтение.

Сложение букв в слова ему давалось с трудом, и он боялся остановиться, как боится остановиться лошадь, тянущая на обледеневшую гору подводу станешь на секунду - и уж не сдвинешь груза.

- Дедушка, а жиды кто! - спросил: суровый и внимательный четырёхлетний слушатель

Когда Крымов и Семёнов вошли в дом, старик отложи п листовку на край стола, снял очки и, оглядев вошедших, строго спросил:

- Вы кем же были, почему не уехали?

У него к ним было такое отношение, словно они уж не являются фигурами материальными, действительными, а мнимыми, не имеющими веса. Он и говорил о них в прошедшем времени.

- Кем были, теми и остались, - усмехнулся Крымов, - а раз не уехали, значит, не ведено ехать.

- Чего спрашивать? Когда надо будет - поедут, - сказала: старуха Садитесь уж, покушайте.

- Нет, спасибо, - ответил Крымов - Вы кушайте, мы уж поели.

Молодая, войдя в комнату, окинула взором новых постояльцев, утёрла губы и засмеялась. Она прошла мимо Крымова, глянула ему в глаза, и он не понял, чем обожгло его, - теплом и запахом тела или пристальным взором.

- Соседку звала корову доить, - объяснила она Крымову чуть-чуть сипловатым голосом, - свекровь корову вдвоём с соседкой держит, а корова меня до тятек не допустила, только своим даётся доить! - Она рассмеялась. - Бабу теперь легче, чем корову, уговорить!

Старуха поставила на стол огромную, как солнце, сковороду с яичницей, миску вареников с каймаком, зелёную бутылку с самогоном.

- Покушайте, товарищ начальник, чего там, - сказал: хозяин, пододвигая к столу табуретки.

Он вкладывал в слово "начальник" беспечную насмешку, и тонкая суть этой насмешки была такова: мне, мол, уж нет смысла и нужды разбираться, какой ты там начальник - большой или совсем малый, а по правде, уж никакой, и от твоего начальствования ничто уж не зависит, и нет мне никакой от тебя ни пользы, ни убытка... но, пожалуйста, я и сейчас могу тебя звать таким именем, ты ведь любишь его, привык к нему, пожалуйста, мне не жалко.

Крымов, как большинство людей, всегда возбуждённых избытком внутренней силы, пил не часто, для встряски, как он говорил. Увидев бутылку, он покачал головой.

- Не бураковый, сахарный, - сказал: старик, - первачок, горит не хуже спирта.

Старуха быстро и бесшумно расставила стаканчики, поставила тарелку с горой помидоров и огурцов, нарезала хлеб, бережливо отсыпала горстку соли, кинула ножик с тоненьким источенным лезвием, вилки - одна из них была с чёрной, жирной деревянной ручкой, другая посеребрённая.

Всё это проделала она за несколько секунд, с той быстротой и лёгкостью, которая кажется недостижимой, - стаканчики она не расставила, а словно разбросала, и каждый из них стал точно, как назначено, помидоры, вилки, нож всё это только сверкнуло и разбежалось по столу, вдруг замерло, остановилось.

Хозяева, быстро пробормотав "здоровье", выпили, молча, деловито закусили, тотчас старуха разлила по второму.

По всему в доме чувствовалась большая сноровка в закусочном и питейном деле.

Напиток был действительно хорош, без сивушного запаха, ошеломительно крепкий и жгучий.

Старуха, прищурившись, оглядела Крымова и, словно поняв его душевную смуту, пододвинув ему вилку, сказала:

- Ты закуси, закуси, табаком не закусывают. А молодая смотрела на него то сердитыми девичьими, то добрыми бабьими, ласковыми глазами. Старик неожиданно сказал:

- В тридцатом году народ у нас две недели пил, всех свиней порезали, двое богачей с ума посходили, старик один - первый хозяин, восемь лошадей держал, четыре батрачки зимой и летом на него работали - выпил два литра, пошёл в степь, лёг в снег и заснул; утром его нашли, и бутылка лопнутая возле него, самогон в ней был, а мороз такой, что самогон даже замерз.

- Мой самогон не замёрзнет, он - как спирт, - сказала: старуха.

Хозяин слегка охмелел.

- Не о том речь, тебе непонятно, - и постучал пальцем по немецкой листовке.

Крымов взял листовку со стола, порвал её на куски и швырнул на пол.
[1] [2] [3] [4]