МОЕ ЗАХОЛУСТЬЕ

И все же… Неловко сознаться, но сознаюсь, Я всегда считалъ себя человъкомъ непреклонной самоуверенности, которому нипочемъ общественное мнъние. Но съ тъхъ поръ, какъ восчувствовалъ себя членомъ нашего картье, не могу не признать, что въ панцыръ этой неподатливости появилась трещина. Только одна, но трещина. Я… я дорожу общественнымъ мнъниемъ картье. Въ первый разъ я это замътилъ, когда колбасница мнъ сказала:

— Вы остались безъ прислуги? Скоро найдете новую. У вашего дома хорошая слава въ картье.

До того мгновения самымъ лестнымъ впечатлътемъ моей жизни былъ отзывъ одной вънской газеты о моемъ выступлении на митинге. Тамъ было сказано, что я бывший полковникъ, изъ себя высокий и стройный. Но все затмилъ этотъ комплиментъ колбасницы моему домострою, хоть я въ порядкахъ своего дома столько же повиненъ, сколько вы, семейный читатель, въ порядкахъ вашего. И открыто говорю: мнъ теперь не такъ обидно было бы провалиться на выборахъ въ совътъ Лиги наций, какъ обидно было бы упасть во мнънии картье — а я даже точно не знаю, отъ какого угла до какого мое картье простирается.

А работаютъ они, какъ изъ насъ самые работящие не умъютъ; особенно, по моему, ихъ жены. Женщинамъ вообще въ мъщанскомъ быту еще труднъе, чъмъ мужчинамъ. Въ Палестинъ арабъ ъдетъ на осликъ, а жена передъ нимъ идетъ пъшкомъ и тащитъ поклажу, и насъ это возмущаетъ; но, если вдуматься, вся жизнь такъ проклято устроена, что всюду мужчина, въ извъстномъ смыслъ, катается верхомъ, а женщина тащится пъшая и подъ вьюкомъ. Для обрисовки быта здъшнихъ моихъ сосъдокъ я просто приведу наивное слово одной изъ нихъ. Она гордо сказала: «Мужъ получилъ набавку по службъ, теперь у меня поденщица; въ два часа дня все прибрано, я сижу, какъ графиня, и штопаю чулки». А въ половинъ десятаго всъ они спятъ. Улицы полны далеко за полночь; кто ихъ заполняетъ, не знаю; но люди моего картье спятъ. Такъ и дальше пойдетъ ихъ жизнь: какъ по часамъ, или точнъе, сама, какъ часы: прадевдовские часы, безсмертной ручной выдълки, только безъ шумнаго боя и безъ крикливой кукушки. Самъ Кальвинъ, въ наивысшия мгновения того духовнаго мазохизма, съ которымъ сокрушалъ онъ иллюзию свободной воли, все же врядъ ли грезилъ о такомъ всевластии предоопредъления. Тутъ все предопредълено: сколько разъ въ году пойдутъ на правый берегъ въ театръ, и когда именно, и почемъ за мъсто; какой подарокъ сдълаютъ теткъ въ день ея серебряной свадьбы, которая будетъ черезъ два года; и чъмъ кончатъ. Кончатъ тъмъ (такъ они, по крайней мъръ, надеются), что къ средине шестого десятка, выслуживъ пенсио или продавъ лавку, переселятся за городъ, въ долину ръки Шеврезъ, гдъ давно уже на выплату куплена земля и давно уже, по кирпичу въ недълю, строится домикъ, — и тамъ, выращивая свой горошекъ, помидоры и груши, собирая медъ изъ своихъ ульевъ, тихо дождутся великаго часа, когда постучится ангелъ смерти и скажетъ: половина десятаго — пора!

Доколъ я самъ не сталъ парижаниномъ, я не такъ, конечно, рисовалъ себъ жизнь народную въ этой столицъ столицъ. Хороша ли такая жизнь народная для самого народа, не берусь судить. Очень сложный вопросъ. Съ одной стороны, какъ будто мало прогресса. Вижу это и въ области, близкой моему ремеслу — въ печатномъ дълъ. Усовершенствования, которыя въ Лейпцигъ. найдешь на каждомъ углу, здъсь почитаются монополий двухъ или трехъ фирмъ съ мировымъ именемъ и цънами. А почему? Они сами объясняютъ: тамъ у нъмцевъ человъкъ работаетъ въ своемъ дъле до смертнаго часа, а потомъ передаетъ его сыну, который тутъ же работалъ со школьной скамьи. А у насъ — я купилъ дъло у господина, которому стукнуло пятьдесятъ; я поработаю тоже до пятидесяти и перепродамъ третьему, а самъ поъду на покой въ долину ръки Шеврезъ. Гдъ тутъ думать объ усовершенствовашяхъ? — Они же сами разсказывали мнъ: въ большомъ городъ, славномъ своимъ мыломъ, молодой инженеръ изобрълъ новый процессъ, удешевляющей производство наполовину — только нужно было бы для этого перемънить машины. Мыловары собрались, обсудили, вскладчину щедро заплатили инженеру за патентъ, а патентъ сожгли. Должно быть, анекдотъ. Но человъкъ, который напишетъ историю анекдотовъ, впервые напишетъ истинную историю мира.

А съ другой стороны: въдь вотъ откуда ихъ основная, сильнъйшая и никому невъдомая черта — спокойствие. Хоть они при бесъдъ размахиваютъ руками, а англичане нътъ, вы рукамъ не върьте: прислушайтесь. Англичанинъ жестикулируетъ голо-сомъ, подчеркиваетъ, растягиваетъ, поетъ; французская скороговорка монотонна. Французы куда холоднъе, куда менъе сентиментальны и менъе импульсивны: только не сразу это замътишь и поймешь. Мнъ когда-то казалось, напримъръ, что ихъ колониальная система больше раздражаетъ туземца, чъмъ английская; а теперь думаю, что скоръе наоборотъ. Въдь должна же быть причина, почему въ Алжиръ и Тунисъ тихо, а Египетъ, какъ всталъ на дыбы съ 1919-го года, такъ и понынъ стоитъ. Это не духъ ли моего картье передался на ту сторону Средиземнаго моря, успокаивая нервы, прививая вкусъ къ тихому заштатному быту безъ запросовъ и прихоти?

Герои воздуха; недавно — герои Вердэна (а войну они ненавидятъ, какъ никогда ни одно племя на свътъ): откуда все это? Есть, значить, гдъ и резервуаръ желъзной выдержки; и я думаю иногда, что находится онъ именно въ нашемъ картье. Какъ трава подъ снъгомъ, таится въ теплъ подъ перинами будничной ихъ обывательщины громадная национальная мощь. Не нашелъ бы Наполеонъ такихъ генераловъ, не хвалилась бы Франция девятнадцатаго въка такой гирляндой великихъ поэтовъ, ученыхъ, политиковъ, не бывать бы и въ восемнадцатомъ ни энциклопедистамъ, ни якобинцамъ, если бы не наше картье.

Надо всемъ этимъ, однако, только туристы и задумываются. Проблемы, волнуюищия моихъ сосъдей, совсъмъ иного рода.

Вотъ, напримъръ, сейчасъ идетъ у насъ на площади ярмарка. Круглый годъ она кочуетъ по разнымъ кварталамъ Парижа, а теперь пожаловала къ намъ. На три угла въ длину, по всъмъ улицамъ, что расходятся съ площади, стоятъ фургоны; а на площади циркъ, звъринецъ, карусели, музыка, толпа, и рой за роемъ огней. Я честно хожу сюда каждый вечеръ. Останавливаюсь у лотереи и, поставивъ франкъ, выигрываю три кило сахара; утромъ поднесу консьержке, дабы смотрела сквозь пальцы на то, что мои посетители не всегда обтираютъ сапоги. Останавливаюсь у барака для стръльбы въ цъль: плечи распрямляются, грудь дыбится впередъ, вспоминаются славные воинские дни — я вхожу и изъ духового ружья въ пяти метрахъ отъ мишени, одинъ за другимъ дълаю десять промаховъ, совсъмъ кахъ тогда изъ винтовки Ли-Энфильда на двъсти саженей. Останавливаюсь у палатки съ вывеской: «Гадалка»; вхожу; она говоритъ: «берегитесь рыжей женщины», и я бреду дальше, огорченно вздыхая: въдь это мой самый любимый цвътъ. Добредаю до ларя букиниста и, перебирая книги, думаю о томъ, что будь я французский писатель — обходилъ бы это место за версту: того и гляди, увидишь двенадцать новехонькихъ экземпляровъ твоего же послъдняго романа, съ надписью: «Большой успъхъ. Лучшие отзывы критики. 2 фр. 50.»

Впрочемъ, ярмарка, хоть она и волнуетъ наши сердца, не есть въ точномъ смыслъ слова проблема. Есть у насъ и настоящая проблема, притомъ затяжная: вотъ уже годъ и больше, какъ она стоитъ въ главномъ узлъ общественности не одного только нашего околотка, но и всего лъваго берега; можеть быть, и всего Парижа. Имею въ виду безпримърную борьбу трехъ кафе на бульваръ Монпарнассъ. Въ началъ было ихъ два, и вдвоемъ они царили надъ всъми окраинами лъваго берега. Они другъ другу не мъшали, хоть и расположены были другъ противъ друга на томъ же перекрестке. Въ одномъ собирались писатели, художники и студенты; а въ другомъ — спорстмэны и американцы. Оба торговали бойко, и возницы Томаса Кука, проезжая по Монпарнассу, всегда останавливали туго-набитую свою колымагу на томъ углу, объясняя туристамъ, что и это есть одна изъ достопримечательностей Парижа.
[1] [2] [3]