Прорыв (22)

-- Даю! -- ответил Наум, чувствуя, как бросилась в лицо кровь. Наум не верил ни одному слову чиновников, поэтому процедура подписания виз была не совсем обычной. Он сбегал вниз, взял у Льва Шинкаря только свою визу. Принес, положил перед Смирновым. И тут выскочил из своего угла Золотухин. Бойко выскочил он, по-скоморошьи, воскликнул весело: -- Давай, я подпишу! Полковник Смирнов сказал мрачно: -- Брось шутки! Надо звать Окулову.

В России без имени-отчества называют либо малознакомых людей, либо тех, кого очень не любят. -- Окулову зови, говорю! -- повторил Смирнов. Неслышно вошла Окулова в "партикулярном платье", как говаривали в старину. Не в обычном своем платье-костюме цвета беж. А в черном, со складочками, плиссе-гоффре. Похоже, собиралась в гости или в кино, а ее завернули на работу... Дальше началось нечто неземное. Наум глазам своим не верил. Подполковник КГБ Окулова взяла ручку и, тряхнув своим плиссе-гоффре, написала на визе своею собственной рукой: СМИРНОВ. После чего начальник ОВИРа полковник Смирнов достал большую государственную печать и, подышав на нее, приложил ее к документу.

"Боже! -- мелькнуло у Наума. -- Право подписи у Ведьмы с Лубянской горы! А советская власть только на печать дышит... Ведьма-то сидит на ней верхом обеими своими половинками".

У Наума появилось ощущение, что он попал в подземное царство. Увидел то, что советский гражданин видеть не должен. 'Теперь точно -- или выпустят или убьют. Ведьму подглядел... на работе!" Он протянул руку, еще не веря, что виза с ведьмикой подписью "Смирнов" окажется у него. Нет, дали. Он взглянул на дату выезда -- все так, через десять суток! И -- повернулся к Окуловой, которая, как всегда, смотрела куда-то вбок отсутствующим взглядом. Спросил, как шпагой кольнул: -- А если в тот день не будет самолета, что тогда?

Окулова впервые взглянула на него в упор. В пронзающих человека ведьминых очах таилось бешенство. Оно прорвалось и в голосе, дрогнувшем от бессильной злобы: -- Ни одного лишнего дня держать мы вас не будем! Тут только Наум поверил, что, похоже, когти подобрали. Выпустят жертву...

Спокойненько спустился к Шинкарю, сидевшему в той же позе, недвижимо.

-- Господин памятник Льву Шинкарю, -- громко сказал он. -- Вольно! Гоните остальные бумаги.

Когда продлили остальные визы и вышли из ОВИРа, "топтун" наружного охранения в шляпе, натянутой на уши, сказал Науму мрачно, вынырнув на мгновение из темноты: -- Что? Свою "я" показал?! И тут же исчез.

Наум постоял оторопело и сказал вполголоса: -- Ребята! Мы в преисподней. Бегом отсюда!.. -- И он припустился бежать вверх к Маросейке.

Только в такси, прижимая влажной рукой визы, лежащие в боковом кармане, Наум сообразил, из-за чего эта вся катавасия. Через два дня открывается Международный сионистский конгресс. И он на него приглашен. Телефонировала из Израиля "Вероничка с планеты Марс", спрашивала, согласен ли он. Значит, кто-то решил не пустить Наума Гура на "сионистский шабаш", как называет газета "Правда" все еврейские конгрессы и конференции. Видно, был звонок из ЦК, и потому так забегали генералы.

"Господи! Дела-то -- говна-пирога, а двадцать генералов по кругу носятся, держась за сердце".

Последние десять дней он чувствовал себя, как заключенный, у которого кончается двадцатипятилетний срок заключения. Нанес на бумагу десять квадратиков и перед сном перечеркивал по одному.

Восемь осталось, семь, шесть... Последние двое суток Наум уж не смыкал глаз. Ходил по разворошенной комнате из угла в угол. Из угла в угол.

...В Вене Наума встречало "Евровидение". Молодцы с телекамерами снимали полуспящего Наума, зеленую, почти прозрачную Нонку и Динку-картинку, портившую все кадры: она показывала операторам язык. Пухлая дамочка из "Евровидения" спросила Наума на плохом русском языке, что чувствовал он, Наум Гур, когда покидал Россию..., летел в самолете..., ступил в свободный мир.

Наум поглядел на сметанного отлива щеки дамы, источавшей аромат дорогих французских духов "Шанель-5" (это Нонка определила), на массивные золотые подвески в ее ушах и усмехнулся. Этого ей, голубе, не понять.

-- Извините, это большой разговор, а я смертельно устал, -- и он галантно выгнул свою жирафью шею.

-- Два слова! -- дама заволновалась. -- Вам делают паблисити! -- Не надо паблисити! Дайте закурить!..

Пока он закуривал невиданно-длинную папиросу, телеоператоры работали, как черти. Присаживались, скрючивались, пытались поймать худющее, с заострившимся носом, лицо Наума.

-- Правда ли, что вы записали на пластинку Гимн покидающих страну социализма? -- взволнованно спросила дама, поднося к губам Наума микрофон.

-- Ги-имн? На пластинку?.. Где записал? Во Всесоюзном Радиокомитете? -Наум захохотал, закачался от смеха. -- Под Лубянский оркестр записал. -- И только тут он остро осознал, что свободен. Свободен! Больше не будет Ведьмы! Дирижеров в свадебных костюмах!.. Свободен!.. Он взболтнул длинными ногами, как стреноженная лошадь, ударил ладонью по подошве своего испытанного туристского башмака, отбил матросскую чечетку и пошел по кругу, выкрикивая в восторге слова своего "гимна"...

Тюр-лю-лю, тюр-лю-лю, тюр-лю-лю,

Тель-Авивскую тетю люблю!..

...Мы прибыли встречать Наума затемно. Припали носами к толстым пуленепробиваемым стеклам аэропорта Лод, его "застеклили" после стрельбы по людям японцев-смертников из "Красной Армии". На ленточных транспортерах выплывал багаж. Туристские, из крокодильей кожи или цветного пластика, саквояжи и -- изредка -- картонные, трехрублевые, с обитыми краями, "еврейские" чемоданы, как их называли тогда в Москве.

Объявили о посадке самолетов "Сабена" из Копенгагена, "Эль-Франс" из Цюриха. Из Вены самолетов не было.

-- Спокойнее, граждане Гуры, -- возбужденно произнес Дов. -- Самолеты компании "Эль-Аль" -- это наши, еврейские, самолеты. Им не к спеху.

Явилась Геула, которую встретили добрыми ухмылками. Человек не религиозный, она неделю назад отправилась к Стене Плача, незаметно, как ей казалось, запихнула в стену, между белыми глыбами, записку к Господу, чтоб Науму удалось вырваться...

Когда Наум появился часов через пять после нашего приезда, он, обняв сразу и отца, и мать, которая плакала на его плече, отыскал взглядом Геулу и закричал:

-- Гуля! Ленинградское ГБ тебя ищет по сей день, чтоб присобачить к очередному процессу...

Оказалось, Гиллель Шур, который сидит по "кишиневскому", передал из лагеря, что видел в своем следственном деле вкладыш -- запрос: "Левитан Геула, проехала контрольно-пропускной пункт в одном направлении..."

-- Не успели тебя прирезать, гуманисты!" -- восторженно проорал Наум.

Он целовался со всеми, тряс, ощупывал. И года нет, как расстались. А мать подалась, под глазами тени. Отец, Дов просто обуглились. Отец, вроде, усох, шея худая, жилистая. У Дова проседь в бороде.

Вспомнилось, как в одной из сходок под Москвой, когда собрались евреи, подошел к ним старый цыган из табора и принял их за сородичей из табора по соседству. "Романы?" -- спросил. "Нет, евреи!" -"Ай, врешь, романы!" -Романы? -- весело спросил Наум.

Захохотали, закрутили Наума. Дов, не теряя времени, дернул Наума за руку и принялся объяснять, кто за этот год скурвился, с кем не надо разговаривать. Чаще всего он произносил слова "Мисрад Ахуц". Наум на радостях не воспринимал ничего. Потрогал бороду Дова. -- Как проволока! Как тебя бабы терпят?

-- Не терпят, -- Дов вздохнул, хотел что-то добавить, но тут вдали раздался глухой взрыв.

Солдат с автоматом "Узи" спросил носильщика деловито: -- Внутри? Снаружи?

Носильщик ответил, что снаружи, и солдат зашагал спокойнее: не его участок.

Наум поглядел на аэропорт, спросил без удивления: -- Галина Борисовна и тут достает? Любовь до гробовой доски... А где Сергуня? Сергуня жив?!..

Выяснилось, что Сергуня остался дома. Он, известно, гастроном. Взялся готовить по случаю приезда Наума острые израильские закуски Салаты.

Сергуня встретил Наума в белом бумажном колпаке, полез целоваться.

-- Погоди, -- сказал Наум, отталкивая его. -- Ты чего плел по "Голосу Америки" насчет Меира Кохане? А?! Попадись ты мне тогда под горячую руку...

-- С-сыны, сегодня не надо! -- просвистел-прошелестел Иосиф. Больше об этом не говорили. Но у Сергуни лицо погрустнело, хотя салаты и острые израильские "хацилим" хвалили громче обычного.

Когда графины были опорожнены, Дов сбегал за добавкой, принес отвратительную сивуху с наклейкой "Водка прекрасная". Наум по-пробовал, изумился: -- И тут наклейки врут?
[1] [2] [3] [4]