Подробности о Никите Воронцове
[1] [2] [3]– Не помог – сам всё сделал. Когда я два дня спустя после работы к нему поехала, как мы условились, рецензия была готова – напечатана в двух экземплярах, всё честь по чести. Я его благодарить, а он головой покачал и сказал: «Не надо, Валя, это я в своих интересах, чтобы нам с вами сегодня не работать, а шампанское пить…» И глаза у него были в тот момент необыкновенные – грустные и какие-то сияющие, я таких ни у кого ещё не видела. Наверное, в тот момент я в него и влюбилась. Что ж, я – человек решительный. Прямо при нём сняла трубку и позвонила домой, что буду ночевать у подруги.
– Любовь с первого взгляда, так сказать…
– Это что, ирония?»
(Варахасий прервал чтение.
– Я уже доложил тебе, – сказал он, – что эта девица оказалась очаровательной особой. И говорила она со мной охотно, словно только и ждала случая выговориться. А когда я сострил насчёт любви с первого взгляда, лицо её исказило бешенство. То есть это я говорю – исказило, на самом деле оно осталось прекрасным.)
– «Это что – ирония?
– Какая уж тут ирония, Валентина Мирленовна, избави Бог…
– Вы его не знали… Да и никто его не знал, даже самые близкие приятели. Одна только я знала, потому, наверное, что он был первым в моей жизни мужчиной. Я его любила без памяти. Хотя с самого того вечера знала, чувствовала, что не надолго мне это счастье…
– Он вам сказал, что скоро умрёт?
– Ерунда! Не мог он мне этого сказать. Он был здоров, он был совершенно здоров и невыразимо нежен… Мать никогда не была со мной так нежна, как он. Только однажды…
– Что?
– Незадолго до… Ну, недели за две до смерти он вдруг сказал мне ни с того ни с сего, ночью, я уже задремала… Громко и отчётливо сказал: «Скоро нам расставаться», а я спросила сквозь дремоту: «Почему?» И он ответил: «Потому что тебе дальше, а мне обратно, Нэко-тян…»
– Простите… как он вас назвал?
– Нэко-тян. Он меня так называл иногда. Когда-то он был в Маньчжурии и влюбился там в одну японочку, и она научила его так её называть. Ласкательное прозвище. Нэко-тян. Мне очень нравилось, когда он так меня называл…»
– Теперь у нас пойдёт мужчина, – сказал Варахасий. – Константин Пантелеевич Шерстобитов, бывший однополчанин Воронцова. Рассказал он много любопытного, и много чего я из его рассказов выписал, но всего читать не стану, а зачитаю только небольшой отрывочек. Слушай.
– «…Вот там-то, за Друтью, меня и накрыло. Друть мы с ходу перескочили, а как на обрыв выперлись – трах-бах, и ничего не помню. Очнулся уже в санбате. Полноги как не бывало, мозжит – сил нет, лью слёзы, а что поделаешь? Ладно. И вот за час, как меня в тыл отправлять, является Никитка. Живой-здоровый, весь в пыли, рот до ушей, левая рука на перевязи, тоже его зацепило, но легонько, остался в строю. Как уж он ко мне прорвался – не знаю, не скажу. Ну, торопливо перекинулись о том о сём, оказывается, комбата у нас опять убило, поцеловались на прощанье, а затем суёт он мне в руку сложенную бумажку и говорит мне: ты, говорит, как я тебе написал здесь, так и сделай, да не забудь, говорит, а то после Победы сам тебя найду и, несмотря, что ты теперь инвалид, рыло на сторону сворочу по старой дружбе. И убежал. Ну, развернул я бумажку, читаю. Сейчас уже не помню в точности, как там было написано, лет-то много прошло, но смысл был вот какой. Чтобы осенью в сорок седьмом году, когда буду жениться на Любаше из Медведкова, чтобы непременно позвал на свадьбу. Во как.
– И что вы тогда подумали, Константин Пантелеевич?
– Что подумал… Я тогда ни о какой Любаше ни из какого Медведкова слыхом не слыхал. Первое, что я тогда подумал, – что Никита таким способом просто подбодрить меня хочет: ничего, дескать, жизнь продолжается, ты и без ног мужик хоть куда, не тушуйся, после войны встретимся… Но потом вспомнил всякие с ним случаи, ну, что я вам уже рассказал, и знаете, товарищ следователь, скрывать не стану, повеселел. А потом, пока по госпиталям валялся, всё это, признаться, как-то подзабылось. И записку ту я где-то затерял, и помучиться порядком пришлось, мне ведь ещё две операции делали… Словом, вспомнил я об этом только через четыре года, летом сорок седьмого.
– Расскажите, пожалуйста.
– Расскажу. Это интересно получилось. Я уже работал на Мытищинском. Раз задержался я в мастерских допоздна, халтурку одну работал, а дело в конце августа было, вечера уже тёмные, да ещё дожди всё время шли. Ну, ковыляю я себе домой, а темнотища, а грязища, а вся улица – ухаб на ухабе! И тротуар деревянный, с войны не чинённый. И загремел я в какую-то ямину. И культёй своей прямо тычком в землю. Света Божьего невзвидел. Сижу, подняться не моту, только постанываю. И вдруг нежный такой надо мной голосок: «Вы что, гражданин, расшиблись?» Смотрю – рядом у калитки платьице белеется. «Расшибся, – говорю, – девушка, да и как не расшибиться, когда вы у своего дома волчьих ям нарыли, а у меня всего одна нога!» Короче, помогла она мне подняться, завела в свою комнатушку, усадила на кушетку, захлопотала. И между прочим говорит: улица, говорит, здесь и верно нехорошая, только, говорит, это дом не мой, я здесь только комнату снимаю, а живу, говорит, я в Медведкове. А звать, спрашиваю, как? Люба меня зовут. Во! У меня в голове словно молния ахнула – разом всё припомнил.
– И женились?
– Конечно, женился. Куда деваться? Да и то сказать: тридцать лет живём душа в душу, двух сыновей вырастили.
– Воронцова на свадьбу позвали?
– Ещё бы! Разыскал через адресный стол, он где-то на Большой Андроньевской тогда жил, я потом у него был раза два… Сидел, сидел он у меня на свадьбе… Тут только вот какая штука получилась. Накануне как нам в загс идти, я рассказал сдуру Любаше всю эту историю…
– Почему же – сдуру?
– Получилось, что сдуру. На свадьбе Люба всё к нему присматривалась и вроде как бы поёживалась, что ли… Он, правда, ничего, наверное, такого не заметил. Весёлый был, расцеловал нас, выпивал хорошо, закусывал, «горько» кричал… Только спустя какое-то время зашёл у нас с Любой о нём разговор, и она мне говорит: если, говорит, ты меня любишь, держись от него подальше. Я страшно удивился. Почему? – говорю. У него, говорит, глаз нехороший, зловещий. Я её на смех поднял, застыдил, рассердился даже, однако она – ни в какую. Твердит одно: если, дескать, меня любишь… Ну, что с ней поделаешь? Тайком от неё встретился я с Никиткой несколько раз, да так и разошлись наши дорожки…»
Алексей Т. снова взял дневник и отыскал запись:
«Костя Шерстобитов (ранен на Друти, июнь 44; женился на Любаше из Медведкова, осень 47)».
– Заурядный случай ясновидения, – саркастически пробормотал он и снова положил дневник на стол. – Читай дальше.
– Дальше, – сказал Варахасий, – у нас с твоего позволения пойдёт ещё один мужчина. Капитан 1-го ранга в отставке Микаэл Грикорович Хачатрян, друг детства Воронцова. Читаю:
– «Значит, умер Никита… Ай, как люди вокруг мрут! Вот и мама у меня умерла недавно. Правда, ей под восемьдесят уже было… Жаль Никиту, очень жаль. Из мужской части мы с ним в нашем классе всего двое, пожалуй, в живых оставались, остальных всех война съела… Так вам о нём в школьные годы? Гм… А позвольте полюбопытствовать, зачем это вам?
– Меня, собственно, интересует, не замечались ли вами в характере, повадках, высказываниях школьника Никиты Воронцова какие-либо странности, несообразности… ненормальности даже?
– Гм… Пожалуй, Никита действительно был в какой-то мере странный парнишка. Гм… Мы с ним большие приятели, что называется, водой не разольёшь, но, говоря откровенно, я его иногда побаивался. Держался он как-то слишком по-взрослому, слишком навытяжку, если вы понимаете, что я хочу сказать, слишком сдержанно. А если уж расходился, то это у него получалось просто даже страшно.
– Боюсь, я не совсем улавливаю…
– Поясню на паре примеров. Гм… Вот была у нас в школе такая шпанистая компания, человек десять хулиганов под предводительством некоего Гришки-Мурзы. Не знаю, чем мы с Никитой им не понравились, но принялись они нас бить. Где ни встретят, там бьют. Завтраки отнимали, карманные деньги, шапки срывали и закидывали куда-нибудь… Сами знаете, как это у подростков бывает. Первобытная жестокость. Гм… Мы с Никитой года два это терпели, а то и три. Не ябедничали, конечно, да и бесполезно было ябедничать. И вот однажды встречают они нас на дороге из школы и принимаются за дело. Обычно мы как? Кое-как прикрываемся, стараемся проскочить поскорее и во все лопатки удрать. И вдруг Никита разворачивается и выдаёт самому Гришке-Мурзе прямой в переносицу. Мне даже хруст послышался, клянусь Богом. Это было совершенно неожиданно, и они оцепенели. А Никита уже одного бьёт ногой в пах, другого хватает за волосы и с треском ударяет мордой о подставленное колено, третьего ещё как-то. Гм… Они опомнились и набросились на него всем скопом, обо мне забыли, а я совершенно, знаете ли, ополоумел, в глазах темно, и ору нечленораздельно на всю улицу. Они здорово тогда избили Никиту, но и сами потерпели урон… К счастью, сбежались прохожие. Гм… Да. И вот после этого дня Никита стал сам подстерегать их поодиночке и избивать. Я иногда присутствовал. Это было ужасно. Это было… Это было невероятно жестоко, умело и, я бы сказал, по-деловому. То есть он дрался не так, как обыкновенно дерутся мальчишки, – не стремился оскорбить ударами, унизить, просто показать своё превосходство. Гм… Он как бы работал. Начал он прямо с Мурзы. Напал на него в школьной уборной и всю перемену деловито и страшно его обрабатывал. Все эти мальчишеские правила – «до первой крови», «под дых не бить», «ножку не подставлять», «лежачего не трогать» – всё это он игнорировал. Уже через минуту несчастный Мурза валялся на кафельном полу и хрипел, а Никита трудился над ним и кулаками, и башмаками, и по-всякому. Мы оцепенели от ужаса, никто не решался вмешаться, даже старшеклассники. Клянусь Богом, такую ледяную жестокость я видел потом только в кино, в гангстерских фильмах!»