ОН (1)

Когда-то он закончил военный институт иностранных языков и безукоризненно владел двумя: английским и испанским. Это и привело его на весьма ответственный пост постоянного корреспондента нашей газеты в Центральной Америке, аккредитованного в Гаване и оттуда совершавшего вылазки на острова Карибского архипелага и на континент — в Панаму, Никарагуа, Гватемалу, Колумбию, Венесуэлу. Во всех этих странах тоже сидели наши корреспонденты, но все они подчинялись ему и обо всем писали рапорт, в первую очередь, в его бюро в Гаване. Я, конечно, догадывался, что он, как и другие советские корреспонденты за границей, кроме журналистской осуществляет еще одну деятельность — разведывательную. Журналистский билет служит хорошей маскировкой для шпионов. Но даже я не подозревал, насколько вторая, разведывательная, сторона их работы превалирует над первой, журналистской, превращенной в камуфляж. Долгое время спустя, уже встретив его здесь, в Америке, где мы оба оказались беженцами, апатридами, я узнал от него, из первых рук, что не наша газета, а штаб Главного разведывательного управления Советской Армии был местом его действительной службы. Он имел звание майора и получал там жалованье, а наши газетные зарплата и гонорар шли на карманные расходы, вернее, на оплату счетов в московских ресторанах.

Он жил широко, тратил, не скупясь и не задумываясь. Женщин у него было без счету. Во всей нашей редакции только он разъезжал в шикарном «Мерседесе».

В Центральной Америке он был резидентом советской разведки и руководил густой сетью шпионов, в число которых входили не только аккредитованные в этих странах журналисты, но и множество туземных политических деятелей, по идейным соображениям или за деньги сотрудничавших с нами.

И вдруг, ко всеобщему удивлению, этот преуспевающий красавец, баловень судьбы попросил в Америке политическое убежище. То есть предал свою страну и, как офицер, изменил присяге. У нас в редакции эта новость вызвала шок. Сотрудники тихо перешептывались в своих кабинетах, кося на дверь, а те, кто был с ним на приятельской ноге, ходили как в воду опущенные, с горечью предвкушая тягостные допросы в КГБ и несомненное пятно в личном деле, которое обязательно обернется непреодолимым препятствием в дальнейшем продвижении по служебной лестнице.

Сколько мы ни ломали голову над причинами, побудившими его бежать, ничего не могли придумать. И сходились в одном — деньги. Очень большие деньги, которые ему щедро отвалили американцы за ценные сведения. Не журналистские, естественно, а секреты, известные лишь разведчикам.

О том, чем он занимался за границей после побега, в редакции было ясно каждому. И нам, не без тайной зависти, рисовалась роскошная жизнь, на которую он променял советское гражданство: личная яхта, гараж с шикарными автомобилями, собственный дом в тропической Флориде, пляжи Лазурного берега. И баснословный счет в каком-нибудь «Чейз Манхеттен бэнк».

Велико было мое разочарование, когда, очутившись в Америке, я разыскал Антона. Утекло с дюжину лет. Вместо блестящего красавца, светского льва, от которого на расстоянии несло успехом и удачей, передо мной был неопрятный, костлявый старик с погасшими глазами. Си Ай Эй недолго повозилась с ним и, выжав то, что для них представляло интерес, попросту позабыло о нем. Он тыкался в разные места, лез с нравоучениями к американцам, укорял их в наивности и беспечности перед лицом советской угрозы. А таких не любят, и двери перед ним захлопывались. Он сатанел от обиды и бессилия и понемногу скатился в известное всем русским бедолагам укрытие — в горькое пьянство.

Нашлись добрые люди и, жалеючи его, пристроили в Монтерей, в американскую военную школу, преподавателем русского языка. На мизерное жалованье. И он тут держался, срываясь порой на пьяные дебоши. Каждый раз рискуя потерять и это место, кормившее его.

— Это рок, — задумчиво сказала Майра. — Он не прощает изменников.

— Да какой он изменник? — не сдержался я. — Он по природе своей боец. И разочаровавшись в идее, которой служил верно и талантливо, пока не осознал, какому злу служит, перешел на другую сторону, чтоб дать бой этой идее.

— И ты такой же?

— А зачем, думаешь, я покинул Россию? Чтоб с тобой по американским дорогам раскатывать?

— Разве это так уж плохо?

— Никто не говорит, что плохо. Но есть и еще что-то, чем жив человек.

— Деньги? Карьера? Успех у женщин? Что ты ищешь?

— Покоя. Я страшно устал.

— Тогда ты не по адресу приехал. В Америке искать покоя? Здесь только знай, успевай поворачиваться. А то затопчут. И не успеешь оглянуться.

— Мне много не надо. Самую малость. Восстановить душевное равновесие. Понимаешь? Поладить с самим собой.

— Не знаю, кому это удавалось. Мне, например, нет.

— Я надеюсь.

Монтерей оказался чудесным уголком на Калифорнийском побережье. Здесь уже ощущался север, и вместо выжженных холмов, пальм и кактусов нас окружали вековые хвойные чащи. Как где-нибудь на Рижском взморье. Могучие сосны росли не прямо к небу, а изогнув свои серые, корявые стволы, пряча, отводя вершины подальше от океана, от его злых зимних ветров, и так и застыли, как на моментальном снимке во время шторма. Было безветренно и солнечно, а при взгляде на эти сосны становилось зябко и даже солоновато на губах.

За деревьями пестрели большие деревянные крашены дома с гаражами и по-южному яркими цветниками. Здесь еще юг спорил с севером, и то и дело за соснами мелькали веерные кроны пальм, но выглядели они случайными гостьями, забредшими далеко чужеземцами.

Мое сердце дрогнуло, когда я увидел, сразу даже не поверив своим глазам, родные русские березы. С девственно-белыми стволами. Кудрявыми прядями зеленых ветвей. Березы и пальмы. Эвкалипты и сосны.

Мы колесили по прорубленным в лесной чаще улицам Монтерея, очень напоминавшим мне родное Подмосковье, но намного ярче и богаче. Останавливали редких прохожих, спрашивали направление. Миновали и школу, где мой друг Антон вдалбливал американским солдатам правила русской грамматики. Школа располагалась среди сосен, в длинных бараках за сетчатой оградой, никем не охраняемая. Между бараками слонялись фигуры в военных мундирах. А вблизи океана, на вершине холма, стояла старинная пушка, явно в память какой-нибудь успешной битвы в не изобилующей военной славой истории Америки.

Тихий океан лизал обрывистые берега Монтерея. Вечный прибой откусывал от берега куски и, если не удавалось проглотить, оставлял черные обломки в кружевах пены. На этих камнях-островках грелись на солнышке, лоснясь черной кожей, неуклюжие раскормленные тюлени.

Дом Антона стоял почти у самой воды, огражденный от океана узкой грядой невысоких песчаных дюн, поросших редкой и жесткой травой. Тут начинался лес, поглотивший весь Монтерей. Крайние к океану и потому особенно скрюченные сосны росли во дворе его дома. А самого хозяина я увидел, еще не доехав, стоящим босыми ногами на сиденье открытого джипа и из-под ладони высматривавшим нас на похожей на аллею дороге.

Он был давно не стрижен. Клочковатая борода, черная с сединой, торчала в стороны. Выцветшая рубаха неопределенного цвета не заправлена в штаны, свободно болтавшиеся на исхудалом, костлявом теле. Вылитый русский босяк, этакий постаревший горьковский Чел-каш, взобравшийся на американский военный джип.

По вспыхнувшим глазам Майры я понял, что он ей понравился с первого взгляда. И обрадовался. Это сулило приятный вечер, дружеский треп. В славной компании. Без конфликтов и неприязненных споров, от которых я, откровенно говоря, отчаянно устал.
[1] [2] [3] [4]