Полковой знаменосец

Моня одеревенел и даже не шевельнулся в кровати.

Другое дело – Марья Антоновна. Долголетний стаж офицерской жены и немалый личный опыт побудили ее к действиям быстрым и решительным. Она выскочила пулей из-под одеяла, в одно касание напялила на себя халат, взбила прическу и командирским тоном, не терпящим возражений, распорядилась:

– Собирай свои манатки! Живо! И – в шкаф!

Моня сгреб в охапку гимнастерку, галифе, портянки, ботинки.

– Вещи в шкаф?

– И сам тоже.

Она распахнула резные створки большого платяного шкафа и толкнула Моню с вещами в его темное удушливое нутро. Дверцы шкафа с треском захлопнулись за ним. Он ткнулся лицом в мягкий мех чернобурки, потянул носом казарменный дух своей шинели. Но сильнее всего оказался невыносимо острый запах нафталина, пропитавший шкаф насквозь. При такой концентрации нафталин несомненно уничтожил всю моль. Сейчас он обрушил свою силу на рядового Цацкеса, как бы проверяя стойкость и выдержку советского солдата. Моня несколько раз вздохнул, захлебнулся, стал кашлять надсадно и долго и понял, что здесь, в шкафу, он примет свой бесславный конец.

Поток света хлынул в шкаф, и в открывшемся проеме дверей возникло, как потустороннее видение, решительное и строгое лицо Марьи Антоновны Штанько:

– Бери остальное барахло!

В его живот уткнулась винтовка, а на руки свалилась увесистая сумка противогаза. Дверцы захлопнулись, свет исчез, Моня вновь остался в кромешной тьме и густом настое нафталина.

Рядовой Цацкес терпеть не мог противогаза. Напялить его на свою голову и бегать с этой свиной мордой он считал мукой и нетерпеливо срывал резиновую маску с круглыми стеклянными очками, как только слышал команду «отбой!». Но сейчас противогаз наконец сослужит свою службу и спасет бойца Красной Армии от смертельной опасности, которых так много в изменчивой солдатской судьбе.

Одним рывком, как учили на занятиях по химической защите, Моня вытащил из сумки маску, засунул в нее свой выдающийся вперед подбородок и, натянув ее на макушку, глубоко вдохнул чистый, процеженный через активированный уголь, воздух.

Моня дышал полной грудью. И при каждом вдохе и выдохе щеки резиновой маски то западали, то раздувались. Уши оставались открытыми, и поэтому он слышал все, что делалось вне шкафа.

– Кого я вижу? – с неподдельной радостью встретила нежданного гостя Марья Антоновна. – Товарищ политрук!

И тут Моня услышал мурлыканье старшего политрука Каца, игриво оправдывавшегося перед хозяйкой дома за позднее вторжение. Он, мол, сегодня назначен в комендантский патруль, битых три часа мерзнет на улицах, и когда дошел до ее дома, сердце не выдержало, и он во имя своего глубокого чувства пошел на явное нарушение устава караульной службы.

– У, зараза! – восхитилась Марья Антоновна. – А как же твой патруль?

– Обойдется, – засмеялся политрук. – Сержант – толковый парень. Знает свое дело.

– Ладно, иди греться, – проворковала Марья Антоновна.

Моня Цацкес не верил своим ушам, торчавшим по краям резиновой маски противогаза.

Надсадно заныли пружины матраса, и под портретом еще совсем молоденького командира полка, на его семейном ложе, место рядового солдата занял старший политрук.

– От, зараза… – Марья Антоновна, как безошибочно определил Моня, сбрасывала с себя халат, стоя спиной к кровати. – Я-то думала, что муж тебя послал за полковым знаменем.

– Нет-нет, – проблеял политрук из-под одеяла. – За знаменем товарищ подполковник послал солдата.

– Надо же… – удивилась Марья Антоновна и, судя по звону пружин, рухнула в кровать.

Без всякой паузы, как говорится, с ходу завела она уже знакомое слуху Мони:

– Батюшки-светы! Святые угодники! Мать пресвятая богородица!

Моня Цацкес снова удивился тому, что советская женщина, жена коммуниста и командира Красной Армии в минуты душевного подъема возвращается к своему темному прошлому и все ее высказывания носят такой откровенно религиозный характер. Еще Моня подумал о том, что Марья Антоновна повторяется.

«Сейчас сделает мостик», – раздувая резиновые щеки, прикинул в уме Моня и испытал острый приступ ревности, когда утробно, как пароходный гудок, поплыло по квартире:

– Ка-ра-у-у-ул!

Наступила тишина. И обостренный слух Мони улавливал частое, но уже успокаивающееся дыхание двух уставших, расслабленных людей.

Из прихожей послышался прокуренный мужской кашель и стук каблука о каблук, какой производят сапоги, с которых сбивают налипший снег.

– Муж!.. – простонала Марья Антоновна. – У него свой ключ. Бегите, Кац.

– Ку-уда?

– В шкаф, куда же еще? Если он вас застанет в постели, пристрелит и меня и вас.

Простоволосая и совсем голая, в одном черном лифчике, Марья Антоновна рванула на себя дверцы шкафа и взвизгнула сдавленным голосом. Белое привидение в кальсонах и рубахе глядело на нее сквозь круглые стекла на черной резиновой маске. Гофрированный хобот змеился по животу.

– Не дрейфь, Кац, – опомнилась наконец Марья Антоновна. – Тут все – свои.

И втолкнула лишившегося дара речи политрука в шкаф, плотно придавив его дверцами к Мониному телу. Политрука колотила дрожь.

– Маруся, – басовито рокотал в квартире голос подполковника Штанько, – почему в таком виде?

– Новый лифчик примеряла, – кокетливо отозвалась жена, – тебя дожидаючись…

– Порадовать хотела?

Жена охнула. Штанько, видать, ущипнул ее тугое тело.

– Ну, хозяйка, докладывай. Отправила знамя?

– Вот оно лежит, запаковано…

– Я ж солдата посылал… Что, не приходил? Сукин сын! В самоволку подался. Сгною на гауптвахте. Не забыть бы звякнуть в комендатуру… Наш офицер сегодня в патруле… политрук… опознает стервеца.

– Позвонишь, позвонишь…– ласково смиряла гнев супруга Марья Антоновна. – Отдохни сначала… Все служба да служба… Нечто не соскучился по своей Марусе?… Я тут глаза проглядела… Все жду-жду…

– Ладно, – нехотя уступил подполковник. – Сними с меня, Маруся, сапоги… Заждалась ты меня, боевая подруга…

Подполковник Штанько опустился на край кровати, и в шкаф снова проник стон пружин.

Старший политрук Кац и рядовой Цацкес стояли нос к носу. Оба в нижнем белье. Но Цацкес сохранял спокойствие, политрук же все не мог унять дрожь в коленках. То, что перед ним не привидение, а человек, и не морда чудовища, а маска противогаза, политрук постепенно осознал. Более того, слегка поднатужась, он сделал умозаключение, что человек этот проделал тот же путь из кровати Маруси в шкаф, что и он. И это еще не, все. По нательному белью и противогазу Кац опознал в нем военнослужащего. И не из командного состава.

– Фамилия? – окончательно придя в себя, прошептал политрук Кац в круглые стекла маски, – Звание?

– Рядовой Цацкес, товарищ политрук, – глухо забухало под, резиной, вздувая маску по бокам.

– Цацкес? Вот ты где? Тебя, кажется, послали за знаменем?

– А вас, кажется, послали в патруль?

– Маруся, – проник в шкаф голос подполковника Штанько, – кто-то шепчется тут, а? Или мне мерещится?

– Мерещится, мерещится. Замотался, бедный, на службе. Обними свою Марусю.

Пружины матраса жалобно заныли.

Старший политрук Кац, надышавшись нафталина, замотал головой, готовый чихнуть. Моня зажал ему рот ладонью.

– Дай противогаз, – пускал пузыри политрук. – Уступи на минутку, я погибаю.

Моня не отвечал и сильнее сдавливал Кацу рот.

– Дай противогаз, – заскулил политрук. – Я требую… Как офицер у солдата.
[1] [2] [3]