Глава двенадцатая (1)

И через противоположную дверь бара публика стала быстрым ручейком вытекать на улицу. Да и официанты – их было, кажется, двое – тоже сразу куда-то исчезли… Я остался один и оцепенело смотрел, как те двое убивают третьего… Стоял как вколоченный, двинуться не мог. Знаешь, что меня заворожило?

– Красота убийства? – спросила я. Он сказал тихо и восторженно:

– Да!.. Я видел, как блеснуло длинное лезвие ножа, и те двое сразу метнулись на улицу и исчезли. Под потолок взмыл фонтан крови, и я понял, что они перерезали чернявому бедренную артерию.

Несколько секунд он лежал, скорчившись, прикрыв рукою пах, потом вдруг поднялся и, зажимая рану, из которой при каждом его шаге толчками выбрасывалась кровь, заливая пол бара, медленно двинулся к телефонному аппарату на стенке. Дотянулся до трубки и хрипло выдохнул: «Me mataron!» (меня убили!), трубка упала, повиснув на проводе, и он упал и больше не двигался, и кровь перестала течь.

Тогда из дверей кухни быстро выбежали двое официантов с мешками и стали сноровисто, как-то нервно пританцовывая, присыпать песком лужи крови и сметать все швабрами. Один из них поднял на меня глаза. Я пробормотал, что хочу расплатиться, он знаком показал – мол, давай смывайся. И тут же к дверям бара подкатил белый грязный тендер. Из него выскочили двое, подхватили убитого за руки и за ноги, раскачали, закинули внутрь тендера и укатили…

И еще раз за эти два часа зазвонил телефон, опять Люсио нежно и потерянно бормотал что-то в трубку, перемежая иврит с испанским. Когда, спрашивал он умоляюще, скоро? Через полчаса? А когда же – через час? Ну, приходи же скорей, мучача…

Я спохватилась и поднялась со стула. Он положил трубку и посмотрел на меня растерянно, силясь вернуться к разговору.

– Посиди еще! – попросил он. – Час, полчаса… Я еще тебе что-нибудь расскажу…

Не хочет оставаться один, бедняга, поняла я.

– Погоди! – воскликнул он, метнулся куда-то в глубину квартиры и через минуту вернулся с двумя перчаточными куклами. Обе были надеты на его руки. Одна – рыжая кудлатая башка, кривая физиономия, отдаленно напоминающая самого Люсио, другая – прелестная головка, в которой нетрудно было узнать резные черты его жены.

– Ты надоел мне, надоел! – вдруг сказал женский голос откуда-то из-под его локтя.

Я вздрогнула от неожиданности, потому что Люсио почти не раскрывал рта.

– Любовь моя, я же не прошу ничего особенного! – умоляюще прохрипела рыжая патлатая башка. – Только видеть тебя, только видеть.

– Господи, как же ты мне надоел! – взвизгнула куколка. Длинные ее ресницы хлопали, рот растягивался в жалкой улыбке. – Видеть тебя не могу, кривая рожа.

Я, замерев, смотрела на это представление.

Он разыгрывал настоящую драму-объяснение, кажется, он так погрузился в выяснение своих, глубоко личных, отношений, что и не замечал меня…

Как же ему плохо, думала я, если он решился на этот спектакль передо мной, посторонним, в сущности, ему человеком.

Прелестная резная куколка становилась все невыносимей, говорила все визгливей, стонала от ненависти, принималась плакать… Кукла-мужчина торопился выговориться, мучительная горечь звучала в его голосе…

– А помнишь, а помнишь, миамор, в Тюильри, нашей первой весной в Париже, мы увидели нищего калеку с баночкой, в которую он собирал милостыню… Он обходил разморенных весенним солнышком людей, которые сидели на стульях вокруг фонтана. И кое-кто бросал-таки ему несколько сантимов. Так он доковылял до пары влюбленных, они сидели друг напротив друга… Она поставила стройную загорелую ногу на его стул, и он гладил, гладил, гладил ее голень, самозабвенно массировал икру нежными круговыми движениями… Нищий остановился рядом с ними, тряхнул баночкой и смотрел, смотрел – как тот, другой, гладит эту нежную гладкую ногу, а тот все гладил ее, и прижимался щекой к ее колену, ни на кого не глядя…

– Ну и что?! – крикнула истерично куколка. – Что ты хочешь сказать этой дурацкой сценой?

– То, что я – нищий, который годами смотрит на ваши ласки, нищий, которому не полагается ничего, кроме жестяной баночки с несколькими жалкими грошами… Любовь моя, когда человеку ничего не остается – ему остается только смерть…

– Я… пожалуй, пойду, Люсио, – пробормотала я… – Извини, у меня правда в Иерусалиме на пять назначена встреча. Он стянул кукол с рук, вздохнул.

– Конечно, – сказал он легко, – конечно, иди! Над входной дверью скалилась мертвой улыбочкой голова омерзительной старухи.

Боже мой, какие страшные сны, какой первозданный ужас детской души изгонял из своего подсознания этот талантливый художник? Чего он так смертельно боялся, кого страшился потерять, от каких мертвых сил открещивался изготовлением подобий, развешивая их, как амулеты, по стенам своего жилища? И как можно было не свихнуться здесь, глядя на все это?

Уже стоя на остановке автобуса, я вспомнила, что мы с Люсио так и не написали проект по борьбе с марихуаной в нашем прекрасном городе.

Когда автобус объезжал пестрящую цветами огромную клумбу на выезде из города, я вдруг увидела красную «субару» Альфонсо. Она притормозила на секунду, из дверцы бочком выскочила легкая, почти девичья, фигурка жены Люсио; оправив плащ, она неторопливо пошла по тротуару. А красная «субару» поехала дальше и на развязке свернула к Матнасу.
[1] [2] [3] [4]