4

…Вдруг — нереально и едва переносимо: Альгамбра, как горб на спине города.

Когда маршрутка оставляет внизу лорковскую Гранаду и, одолевая лесистый холм, поднимается к Альгамбре и садам Хенералифе, когда она въезжает на территорию старинной столицы мавританских королей, — меняется все, и не только внешние пространства, температура воздуха, густота и прозелень теней… Вы попадаете совсем в другой мир, выстроенный по иным законам, словно бы у людей, создавших его, было другое устройство глаз, другое строение кожи, другое — обостренно-трепещущее — восприятие драгоценной сути бытия…

И потом, когда часами вы бродите по ослепительным, поражающим своими пропорциями залам и бельведерам, когда сидите в Львином дворике, глядя на воду, непрерывно извергающуюся из пасти львов, когда через подковообразные окна смотрите на раскинувшийся внизу Альбайсин, вы видите не только и не столько золотистые сотовые гроздья потолков, кружева стен, матовый блеск лазорево-оливковых изразцов. Вы — при условии обладания хоть каплей воображения — попадаете в сновиденное пространство, когда — как бывает только в снах — руки и ноги наливаются вязкой тяжестью, глаз заворожен кружением колонн и аркад, голубиной синевой ажурных окон и неба над крышей, запорошенного мельканием ласточек.

Изощренная вязь в гипсе и дереве оконных решеток создает дробление света, смягчает взгляд, замедляя созерцание.

Давным-давно выцветшие синь и золото — как благородная слоновая кость — на резных капителях хрупких, словно бамбук, колонн…

Полдневное солнце на мшистых черепицах…

Бег воды по желобам фонтанов…

Всепроникающая в воздухе душистость мирта…

Вы погружаетесь в божественную летаргию, вы просто не в силах выкарабкаться из этого сна, выбраться из ритмов кружения застывших черно-зеленых кипарисов…

— Видишь, — сказал задумчиво мой муж, который то пропадал где-то в глубинах залов, то выныривал оттуда и возникал рядом, — они окружали себя такой изысканной красотой. Роскошь и нега — вот что заполняло их жизнь… Все здесь создано для расслабления. Казалось бы, после двух месяцев такой жизни и сабли не поднять, не удержать в изнеженной руке. А они вон — садились в седло и мчались рубить человеческие головы. Там — понятно: суровые христианские рыцари, их мрачные холодные замки, суровость и грубость солдатского бивуака. Но эти, погрузившие себя в сладостный покой миртовых аллей?…

— Потому и были разбиты и изгнаны, — ответила я.

… В зале, где казнили благородных рыцарей семьи Абенсер-рахес, один из гидов ложился на пол, призывая к тому же пожилых японских экскурсанток из своей группы, — хотел показать, как что-то там отражается в фонтане, если под определенным от пола углом смотреть через дворик в противоположную залу… Вскакивал и ложился, вскакивал и вновь припадал к узорным плитам…

Японки вежливо приседали на корточки, склоняли головы, честно пытались углядеть какие-то знаки на водяной глади мавританских зеркал…
[1] [2]