(9)

Боаз сунул палец за ухо, вновь лениво почесался, подумал немного и сказал:

– Ты, наверное, хочешь пить с дороги? Синди принесет тебе воды. Синди, бринг уотер! Только она не холодная, потому что у нас нет электричества. Воды у нас тоже не было, но вчера в зарослях бурьяна я обнаружил трубу, по которой подводится вода в национальный парк- заповедник, и приделал к ней вентиль. Как малышка? Все наряжается? Ест конфеты? Отчего ты ее не привезла?

Я сказала, что Ифат в детском саду. Сегодня Мишель заберет ее. Они оба просили передать привет. Это, разумеется, тоже было ложью. Чтобы как-то скрыть неловкость, а возможно, просто от растерянности, я протянула ему руку. Он слегка наклонился и, не торопясь, пожал ее. Как будто взвешивал на ладони цыпленка.

– Вот, попей. Ты выглядишь просто пересохшей от жажды. А этих двух красоток я подобрал на перекрестке Пардес-Хана. Они работали волонтерками в киббуце, а закончив работу, решили чуток оглядеться вокруг. Тут-то я и привез их сюда, чтобы они поучаствовали в строительстве нашей страны. Скажи Сомо, что все в порядке, нет проблем, поскольку они в общем-то – еврейки.

Я пила тепловатую воду из жестяной кружки, которую подала мне Синди. Боаз продолжал:

– Еще немного, и мы будем есть голубей. Я ловлю их в комнатах наверху. Сегодня ты обедаешь у меня. Есть хлеб и селедка, есть пиво, но оно тоже не холодное. Ду биг омлет, Сандра, олсо фор зе гест. Что с тобой? Что тут смешного?

Оказывается, я улыбалась, сама того не замечая. Я пробормотала какие-то извинения по поводу того, что не привезла с собой немного продуктов. «Из меня, по-видимому, никогда не получится хорошей матери». Боаз сказал:

– Это верно. Но это неважно.

Положив свою ладонь мне на бедро, он повел меня в дом. Нежным, но крепким было его объятие. Когда мы подошли к покосившейся ступеньке, Боаз предупредил:

– Осторожней, Илана.

Сам он, входя в дверь, пригнул голову. Внутри царил прохладный полумрак, пахло кофе и сардинами. Я вскинула на него глаза, и меня поразила мысль, что этот великолепный мужчина вышел из моего тела и, бывало, засыпал на моей груди. Я вспомнила дифтерию, которая чуть не оказалась для него смертельной, когда ему было четыре года, и то осложнение после болезни почек – как раз накануне нашего развода, Алек. И как ты собирался пожертвовать ему свою почку. Я не умела объяснить себе самой, какого черта я оказалась здесь. И не нашлась, что сказать ему. Твой сын стоял и молча, почувствовав мое смятение, разглядывал меня – без тени смущения, терпеливо, чуть недоуменно, с невозмутимостью сытого хищника. Наконец, я глупо пробормотала:

– Ты прекрасно выглядишь.

– А ты как раз – нет, Илана. Ты выглядишь обиженной. Но это обычно для тебя. Присядь здесь. Отдохни. Я поставлю кофе на походную газовую плитку.

Итак, я уселась на пустой ящик, который сын твой освободил для меня ударом своей босой ноги (на ящике лежали огурцы, лук и отвертка). Среди всего этого запустения, на загаженных проседающих плитках, которыми вымощен пол, мне удалось обнаружить приметы того странного мира, который Боаз постепенно формировал вокруг себя: закопченная сковородка, клеенка, мешок с цементом, две кастрюли, помятый «финджан» для приготовления кофе, кисти и ведерко с краской, старые матрасы, на которые брошены рюкзаки девушек и его вещевой мешок, в полной неразберихе навалены строительные инструменты, веревки, банки с консервами, джинсы – его и девушек, бюстгальтер, транзисторный приемник. В углу комнаты лежала палатка или свернутый в рулон большой кусок брезента. Был там и самодельный стол: старая деревянная дверь, положенная на две бочки. На этом столе я заметила два темных металлических цилиндра, а между ними – банка с вареньем, свечи и спички, банки с пивом – не начатые и пустые, большая книга «Линзы и свет», керосиновая лампа и полбуханки черного хлеба.
[1] [2] [3] [4]