(12)

Однако этим я и ограничусь: не стану исправлять твои грамматические ошибки и корявый слог. Не мне завершить этот труд! – как говаривали наши мудрецы.

Да и с чего бы мне сердиться на тебя? Если бы я сердился на каждого, кто поступил со мной не по справедливости или оказался неблагодарным, мне пришлось бы провести жизнь в черной меланхолии. Мир, Боаз, делится на тех, кто берет без всякого стыда, и на тех, кто дает не считая. Я с самого детства отношусь ко вторым, и не сердился на тех, кто относится к первым, не завидовал им, потому что процент несчастных там намного больше, чем у нас тут, внизу. И это потому, что, отдавая без счета, – испытываешь чувство гордости и радость, тогда как типчики, что привыкли нагло хватать, – небеса приговорили их к позору и внутренней опустошенности: горе и стыд в одной корзинке.

Что же касается тебя, то я свое сделал – в меру собственных сил, ради твоей матери и ради тебя самого, и, разумеется, во имя Неба, и если Небеса мне не очень помогали, то кто я такой, чтобы жаловаться? Как сказано у нас в Притчах Соломоновых: «Сын мудрый – радость для отца, а сын глупый – огорчение для матери его». Твой любезный отец не достоин радости, Боаз, а матери своей ты уже доставил предостаточно огорчений. Что же до меня, то я испытываю определенное удовлетворение. Это верно, что я надеялся повести тебя иной дорогой, но, как сказано у нас: именно туда, куда человек сам желает идти, – туда его и ведут. Сейчас ты жаждешь заниматься сельским хозяйством и наблюдать за звездами? Почему бы и нет? Делай все, что в твоих силах, и нам не придется краснеть за тебя.

Глубоко тронули нас некоторые моменты в твоем письме, и первый из них – твое утверждение, что я был по отношению к тебе «на высоте» на все сто. Ты судил меня мерой доброты, и я этого никогда не забуду, Боаз. У нас, как тебе известно, хорошая память. Но дай Бог, чтобы это действительно было правдой. К твоему сведению, Боаз, я частенько не смыкаю глаз но ночам в своей постели лишь потому, что чувствую себя частично ответственным (так уж случилось!) за грехи твоей юности, за твои проступки, которые я здесь упоминать не стану. Быть может, с самого начала, с того дня, как удостоился я чести взять в жены твою дорогую мать, моей святой обязанностью было держать тебя на коротком поводке и не обходить молчанием тот факт, что ты порвал с нашими традициями, сбросил с себя уйду нашего Учения, наших обычаев, диктующих правила достойного поведения. Следовало бы тебя, как говорится, жалить по-скорпионьи, пока ты вновь не вернулся бы на путь истинный. Я же, в силу греховности своей, боялся быть строгим к тебе, чтобы не оттолкнуть тебя. Щадил мать твою, чтобы не лила она слезы, и, как сказано у нас, пожалел на тебя свою розгу. Быть может, я поступил дурно, когда, отказавшись от своих намерений, позволил тебе растратить годы, предназначенные для приобретения знаний, на пребывание в весьма сомнительном светском учебном заведении, где даже писать и читать тебя не сумели толком научить, не говоря уже о соблюдении заповеди «чти отца и мать своих»… Я позволил себе пойти легким путем, не приобщив тебя ни к Учению нашему, ни к заповедям, ни к добрым делам, закрывая глаза на твои безумства по принципу «с глаз долой – из сердца вон». Несмотря на то, что никогда, Боаз, ты не был для меня «из сердца вон». Ни одного мгновения. Быть может, допустил я ошибку, когда трижды обращался к инспектору Эльмалияху, прося его о снисхождении к тебе? Быть может, больше пользы было бы, пройди ты нелегкий путь и наберись ума, чтобы постичь – если не головой, так задним местом, – что есть воздаяние и наказание, есть Суд и есть Судия? Дабы не привык ты думать, что в жизни все позволено? Что жизнь еврея – это жизнь ради удовольствия «на всю катушку», как написал ты по великой глупости своей? В дальнейшем я еще вернусь к этому серьезному моменту. Сегодня, Боаз, я вспоминаю о своих грехах, о том, что пожалел тебя. И по сей день не преодолел этой жалости – по причине страданий, что выпали тебе в детстве по вине того нечестивца. Как сказано у пророка: «Не дорогой ли у меня сын Эфраим? Не любимое ли дитя? Ибо всякий раз, как я заговорю о нем, возмущается нутро мое». Этот стих точно передает те чувства, что испытываю я по отношению к тебе. И возможно, это не принесло тебе пользы.

Но, по-видимому, молитвы мои все-таки были услышаны, и шаги твои – под охраной Неба.

Происки твоего милейшего, твоего знаменитого папаши вновь толкнули тебя на греховную стезю, полную препятствий: ты оставил Кирьят-Арбу, ты пришел в эту развалюху, дабы совершить там семь гнусностей. Но вмешалась рука Провидения и обратила его злоумышления в добрые дела. С удовлетворением воспринял я рассказ адвоката Закхейма, что ты и еще несколько юношей и девушек из народа нашего воплощаете в жизнь заповедь о возрождении Родины и в поте лица своего добываете хлеб из земли. Очень хорошо, Боаз! Исправление налицо! У меня сложилось впечатление, что ты там трудишься честно, в соответствии с законами нашего государства, хотя – к великому нашему сожалению – ты, по-видимому, продолжаешь преступать некоторые запреты нашего Учения, упорно погрязая в своем духовном невежестве. Если бы ты хоть соблюдал день субботний, не нарушал бы его покоя, да с чуть большим тщанием старался не переступать ограды скромности. Это я написал не для того, чтобы читать тебе мораль, а лишь потому, что сказано у нас: «Искренни укоризны любящего». И не выражай мне своего недовольства, ведь и я сдерживаюсь (не без труда!), чтобы не возмущаться тобой. Идет, Боаз? Договорились? Останемся друзьями?

И еще кое-что скажу я тебе, Боаз, в связи с твоими грехами, – они свойственны многим, потому что причина их – наше время: пока законы государства будут оставаться вне Законов Учения, Мессия, чьи шаги уже явственно слышны, будет оставаться на лестнице. И к нам не войдет. Ладно, оставим это тем, кто мудрее нас, а покамест я готов удовлетвориться самой что ни на есть малостью: ты будешь соблюдать хотя бы законы государства, а мы возблагодарим Бога – ведь и это шаг к лучшему. Особенно возблагодарим за то, что излечился ты от швыряния ящиками и всего такого прочего – не стану перечислять. Дела твои, Боаз, тебя приблизят и дела твои тебя отдалят, все доброе, что совершаешь ты и что тебе, несомненно, зачтется, – все это отмечаем мы с глубокой любовью и удовлетворением.

Когда я был в твоем возрасте, жить мне приходилось в бедности, тяжким трудом зарабатывал я на учебу в средней школе, и так делали все мои братья и сестры. Наш отец- инвалид работал билетером в парижском метро, а мать наша – да минует тебя что-либо подобное! – мыла полы в еврейской больнице. Я тоже мыл полы: каждый день, в пять часов, сразу после занятий в школе (где все еще били детей!) я прямо из класса мчался на работу и работал до полуночи. Был там один консьерж, еврей из Румынии, у него я снимал свою ученическую форму, переодевался в неказистую рабочую одежду, которую таскал с собой в школьном ранце, и убирал лестничные клетки. Напомню, что я не был здоровяком и героем, как ты, я был худым и хилым, можно даже сказать, недоростком – ниже своих сверстников. Что тут поделаешь? Был я очень упрямым и довольно озлобленным типом. Этого я не отрицаю. Хулиганы, бывало, приставали ко мне, иногда били меня смертным боем. А я, дорогой мой Боаз, получал тумаки и не мог ответить тем же, получал их и лишь сжимал зубы до скрипа, и от великого стыда и позора ничего дома не рассказывал. «Нет никаких проблем» – таков был мой лозунг. Когда в классе стало известно, что я занимаюсь уборкой, прозвали меня эти милые ребята «тряпка с тряпкой», и поверь мне, Боаз, что по-французски это звучит еще более унизительно. Затем я нашел другую работу – убирать столы в кафе, и там меня называли «Ахмед», так как считали, что я – маленький араб. Сказать правду, именно поэтому я и начал носить на голове черную шапочку, как это делают религиозные евреи. Вера пришла ко мне намного позже. По ночам я просиживал по два часа на унитазе (прошу прощения!) в уборной, потому что мы, шестеро душ, жили в полутора комнатах, и только там после полуночи, когда все уже спали, можно было зажечь свет и приготовить уроки. Обычно мне оставалось всего лишь пять часов для сна, матрас мой был в кухне, и по сей день даже твоей матери не рассказывал я о том, как, бывало, вместо того, чтобы уснуть, будучи сраженным усталостью, я лежал на матрасе и всхлипывал от ненависти и гнева. Я был переполнен злобой на весь свет. Я мечтал стать богатым и уважаемым человеком и свести счеты с миром – расквитаться с ним в квадрате. Я дразнил кошек во дворе, а иногда, в темноте, выпускал воздух из шин припаркованных на улице автомобилей. Я был очень плохим и озлобленным парнем.

В такой ситуации я мог превратиться в отрицательный элемент. Но однажды в субботу отправились мы, я и двое моих друзей, живших по соседству, – Проспер и Жанин (ты их хорошо знаешь: госпожа Фукс и инспектор Эльмалиях), на встречу участников молодежного движения Бетар с посланцем из Израиля. Поверь мне, с таким же успехом это мог быть коммунист, не про нас будь сказано, или кто-нибудь и того хуже, но рука Провидения позаботилась о том, чтобы это был бетаровец. С тех пор я стал иным человеком – я никогда больше в жизни не плакал и никогда не делал зла не только ни одному человеку, но даже кошке. И это потому, Боаз, что тогда я понял: жизнь дана нам не только для того, чтобы жить в свое удовольствие, а для того, чтобы отдать себя ближнему, а также и всей нации. Почему это так? Потому, что, отдавая, ты распрямляешься, даже если роста в тебе всего метр шестьдесят четыре, и дух твой возносится ввысь, даже если ты был всего лишь тряпкой, держащей в руках тряпку. Древо жизни – оно принадлежит тем, кто принадлежит ему. И если ты живешь так, как ты мне написал, – ради получения удовольствия «на всю катушку», ты – просто муха, а не человек, даже если ты высок и красив, как сам Монблан. Лучше быть всю жизнь волоском или ногтем еврейского народа, чем оставаться несчастной мухой, которая живет лишь для себя. Вот, Боаз, и все мое учение, если рассказать его, как это определили наши мудрецы, «стоя на одной ноге». И ты тоже это поймешь – сердцем, если не умом, в Зихрон-Яакове, если не в Кирьят-Арбе, в жизни светской, если не в жизни, основанной на наших традициях, – так что все еще есть шанс, что чаша весов с твоими добрыми делами перевесит чашу с поступками иными, которая у тебя достаточно тяжела, как ты сам знаешь. Но Врата раскаяния всегда распахнуты – их никогда не закрывают.

И уж если я коснулся твоих дурных поступков, не могу обойти молчанием проявленные тобою высокомерие и бесстыдство: откуда, скажи мне, набрался ты наглости и дерзости написать о матери твоей, что она, не приведи Господь, «ненормальная»? И как только рука не дрогнула? Ну, а сам-то ты – нормальный? Да? Пойди погляди в зеркало! Одичавшая скотина! Так что, будь добр, сними обувь, прежде чем говорить о матери своей! Несмотря на то, что ты там наверняка ходишь босиком, как какой-нибудь араб.

А теперь – о другом. Мне известно, что твой дражайший отец начал теперь платить тебе что-то вроде месячной зарплаты. Заруби себе на носу, что все, что он дает тебе, – он берет от твоего, а не от своего, ибо семь лет он был жесток, словно злой ворон, по отношению к твоей дорогой матери и к тебе, лишив ее и тебя финансовой поддержки, и по злобе своей заставив вас испытать немало горя и стыда. Все, что он посылает сейчас, подобно колосьям, оставленным на поле и подбираемым бедняками. Это крохи с его стола – не более. Но я не намерен, не приведи Господь, настраивать тебя против твоего отца. Зачем же упомянул я о деньгах? Только для того, чтобы отметить тем самым, дорогой Боаз, что на этот раз ты не тратишь деньги на сомнительные удовольствия (не стану приводить здесь примеры из прошлого и т.п.), а вкладываешь их в восстановление развалин, которые он оставил после себя, в создание сельскохозяйственного поселения. Потому я и сказал, что мы себя не помнили от радости, читая твое письмо, – несмотря на грамматические ошибки и всю твою дерзость. И потому я посчитал нужным приложить при сем чек на сумму две тысячи пятьсот израильских лир. Таким образом я решил выдавать тебе отныне и в дальнейшем определенную сумму – при условии, что ты обязуешься, дав честное слово, – начать учиться читать и писать и, быть может, поменьше нарушать субботние заповеди. Это получится – при простом подсчете – тридцать тысяч израильских лир ежегодно, начиная с нынешнего года и до твоего совершеннолетия. Тебе не придется больше брать деньги у злодея. Договорились, Боаз?

И есть еще нечто, что, безусловно, зачтется тебе, нечто, чему цены нет: по-видимому, вместо того, чтобы причинять страдания, ты понемногу начинаешь любить ближнего, как самого себя. На что намекают слова мои? На то детское предложение, что содержится в твоем письме. Детское, но, без сомнения, трогательное. Ты еще не дорос до того, чтобы принимать у себя твою сестру и мать, ты сперва должен сам встать, как это сказано у нас, на путь истинный. Но твое предложение нас всех растрогало. И я чуть было не написал тут: «О таком ребенке возносили мы молитвы наши!» Да только долгий путь от зла до того, что – благо в глазах Господа, тебе еще предстоит его пройти: пока же ты поднялся лишь на ступеньку или две. Это – сущая правда, Боаз, и я скажу ее, даже если ты рассердишься, станешь попрекать меня моей ультрарелигиозностыо, либо продолжишь оговаривать меня, возводя гнусную напраслину, – будто я угнетаю твою дорогую мать, будто преисполнен (не приведи Господь!) ненависти к арабам, или, напротив, к тем евреям, которые пока еще не прозрели.

Не рехнулся ли ты, Боаз? Когда это совершил я подобный грех по отношению к матери твоей? На что намекают слова твои, что я «властвую над ней»? Или над тобой? Сковал ли я кого-нибудь цепью? Кому причинил зло? На кого поднял руку? Либо ящик из-под овощей? Кого я заставил страдать? Наверняка в «Книге учета» там, наверху, есть несколько черных отметин против имени «Михаэль Сомо». Не скажу, что нет. В конце концов, я средний человек, абсолютно рядовой еврей. Но сказать обо мне, что причинил я умышленное зло? Кому? Даже маленькое зло?

Ты несправедлив ко мне, Боаз. Счастье, что я не из обидчивых и все тебе прощаю. Я бы на твоем месте хотя бы попросил у меня прощения за грех, что совершил ты, оговорив ближнего.

Кстати, поверь мне, даже в отношении арабов – хоть ты и оклеветал меня в своем письме, будто я желаю им зла, – даже им я прощу от чистого сердца, пусть живут себе с миром по законам своей религии, по своим обычаям, и пусть удостоятся они в скором времени возвращения на СВОЮ родину, как удостоились мы возвращения на СВОЮ. Только мы ушли от них голыми, лишенными всего и даже опозоренными, а я им предлагаю покинуть нас с почетом, с богатством, без того, чтобы мы, упаси Боже, отобрали у них хотя бы нитку, хотя бы шнурок от ботинка. Даже за то имущество, которое они захватили в нашей земле силой оружия, я предлагаю заплатить им звонкой монетой. И уж тем более, такой человек, как я, и подумать не может, чтобы хоть волос упал с головы еврея, будь он даже самым великим грешником. Так за что же ты меня облаял? И еще имеешь наглость требовать, чтобы не читали тебе мораль, с гордостью заявляешь, что «нельзя изменить человека!» Это нечто новое!
[1] [2] [3] [4]