Рейс седьмой. Остров Халявин. Бенефис стихиатра (2)
[1] [2] [3] [4]– Не… не… Ни… ничего…
– Иван Афанасьевич, да вы что? – вскинулся и ДС.
– Если вы из-за творческой самооценки горюете, то напрасно. Вы самородок.
– Поэтому-то я у вас и… подтибриваю… таскаю… заимствую кое-что, – неуклюже поддержал я. – Это вот тоже… без разрешения… для профнужд…
– Не… не о том я, ребята, не… Не обращайте внимание на придурка поддатого… пьяные слезы… Как доктор говорит, маятниковая отмашка от эйфорического благодушия… А тоска моя горькая о любви несказанной, о Недоступной моей, и слаще тоски этой ничего для меня в жизни нет… Помните, доктор, пригласили вы меня как-то на свой домашний концерт музыку послушать и почитать мое кое-что.
– Было такое, и не раз, – подтвердил я.
– Среди прочих выступала на том концерте девушка-скрипачка, студентка консерватории. Имени намеренно не назову, но вы помните…
– Да… Концерт Моцарта играла, Прокофьева…
– Играла двояко: и плохо, и хорошо. Плохо, потому что допускала много технических погрешностей, неряшливостей исполнения – я, хоть и не музыкант, слух имею, к несчастью своему, абсолютный, малейшая фальшь мучает, тем паче скрипичная. А хорошо – потому что свежо, искренне, душеполетно, музыке отдаваясь как любимому человеку в первый раз отдаются…
Так двояко и проняла меня игра ее – и наслаждением, и мучением. Тут же импровизнул:
– Да, помню, Иван Афанасич, вы это прочли, не глядя на адресатшу, но все поняли, адресатша покрылась пунцовым румянцем…
– Законы красоты смешны… Это ж надо так… А ведь правда, кажется, – прошептала Оля.
– Вот в тот-то миг, когда она закраснелась, – продолжил ИАХ, – в тот миг я и ощутил…
Она это, Она – муза моя и любовь до скончания лет. Перевлюблялся я много раз, а теперь причалил.