Тринадцатое путешествие Ийона Тихого (1)

На этом допрос закончился.

Помещение, в котором меня заперли, было совсем сухое. Я принял это с истинным удовольствием, так как сырость уже начала меня беспокоить. Кроме меня, в этой маленькой комнате находились еще семеро пинтийцев; они встретили меня очень приветливо и, как чужеземцу, уступили место на скамье. От них я узнал что шпроты, найденные в ракете, являются по их законам тяжким оскорблением высочайших Пинтийских идеалов, ибо заключают в себе так называемый "преступный намек". Я спрашивал, о каком намеке идет речь, но они не могли или, вернее, не хотели (как мне показалось) ответить на это. Видя, что подобные вопросы им неприятны, я умолк. От них же я узнал, что камеры, вроде той, где мы находились, являются единственными безводными местами на всей планете. Я спросил, всегда ли в своей истории они находились в воде, они ответили, что когда-то на Пинте было много материков и мало морей и что на ней было множество отвратительных сухих мест.

В настоящий момент правителем планеты был Великий Водник Рыбон Эрмезиней.

За 3 месяца моего пребывания в "сухой" меня исследовали 18 различных комиссий. Определяли они форму туманного пятна на зеркальце, на которое велели мне дышать; подсчитывали количество капель, стекающих с меня после погружения в воду, и примеряли мне рыбий хвост. Я должен был также рассказывать экспертам свои сны, которые они тотчас же классифицировали и распределяли по параграфам уголовного кодекса. К осени доказательства моей виновности состояли уже из 80 толстых томов, а вещественные доказательства занимали 3 шкафа в кабинете с зеленой чешуей. В конце концов я сознался во всем, в чем меня обвиняли, особенно в перфорировании хондритов и во многократном обильном шестеренковании в пользу Панты. До сего дня я не знаю, что это может значить. Принимая во внимание смягчающие обстоятельства, а именно - мое тупое неведение блаженств подводной жизни, а также приближающиеся именины Великого Рыбона Водника Эрмезинея, мне вынесли умеренный приговор: 2 года свободного ваяния с отсрочкой в воде на 6 месяцев; затем меня выпустили на волю.

Я решил провести полугодовой срок пребывания на Пинте возможно удобнее и, не найдя места ни в одной из гостиниц, нанял угол у одной старушки, занимавшейся тремолированием улиток, т. е. приучавшей их укладываться определенными узорами в дни народных праздников.

В первый же вечер по выходе из "сухой" я отправился послушать столичный хор, но концерт очень разочаровал меня, так как хор пел под водой, - булькая.

Как-то я заметил, что дежурный рыбит выводит какого-то слушателя, который, когда в зале стало темно, дышал через камышовую трубочку. Высшие чины, занимавшие места в ложах, полных воды, неустанно обливались душем. Я не мог устоять перед странным впечатлением, что для всех это довольно неприятно. Я пытался получить по этому поводу какие-нибудь сведения у своей хозяйки, но она не удостоила меня ответом и спросила только, до какого уровня я хочу чтобы мне напустили воду в комнату. Когда же я ответил, что охотнее всего не видел бы воды нигде, кроме как в ванной, она поджала губы, пожала плечами и ушла, оставив меня на полуслове.

Желая познакомиться с пинтийцами всесторонне, я старался принимать участие в их культурной жизни. Когда я прибыл на планету, в печати шла оживленная дискуссия по поводу бульканья. Специалисты высказывались за тихое бульканье, как имеющее перед собой большую будущность.

Одну комнату у моей хозяйки занимал молодой, симпатичный пинтиец, редактор популярного журнала "Рыбий голос". В газетах мне часто встречались упоминания о бальдурах и бадубинах; из текста следовало, что речь идет о живых существах, но я не мог понять, что у них общего с пинтийцами. Лица, у которых я спрашивал об этом, обычно ныряли, заглушая меня бульканьем. Я хотел расспросить редактора, но он был в большом смятении. За завтраком он в величайшем волнении сообщил мне, что с ним случилось нечто фатальное: по ошибке он написал в передовой статье, что в воде мокро. В связи с этим он ожидал наихудшего. Я старался его утешить и спросил, между прочим, неужели они считают, что в воде сухо. Он содрогнулся и ответил, что я ничего не понимаю. Все нужно рассматривать с рыбьей точки зрения. А рыбам не мокро, следовательно, - в воде не мокро. Через два дня редактор исчез.

На особые трудности я наткнулся, посещая публичные зрелища. Когда я впервые пошел в театр, то смотреть представление мне очень мешал непрестанный шепот. Думая, что шепчут мои соседи, я старался не обращать внимания. Потом, раздосадованный, я перешел на другое место, но и там слышал такой же шепот. Когда на сцене говорилось о Великом Рыбоне, тихий голос шептал: "Тело твое охватывает дрожь блаженства". Я заметил, что все в зале начали слегка дрожать. Позже я убедился, что во всех общественных местах размещены специальные шептачи, подсказывающие публике нужные чувства. Стремясь лучше узнать обычаи и особенности пинтийцев, я купил множество книг - как повестей, так и школьных хрестоматий и научных трудов. Некоторые из них у меня сохранились, например: "Юный бадубин", "Об ужасах суши", "Как рыбно под водой", "Бульканье вдвоем" и др. В университетской библиотеке мне порекомендовали книгу об убедительной эволюции, но и из нее я не вынес ничего, кроме очень подробных описаний бальдуров и бадубин.

Моя хозяйка, когда я попытался расспросить ее, заперлась в кухне со своими улитками, так что я снова пошел в библиотеку и спросил, где мог бы увидеть хоть одного бадубина. При этих словах все библиотекари нырнули под столы, а случайно присутствовавшие в библиотеке молодые пинтийцы отвели меня в Рыбицию, как провокатора. Втолкнутый в "сухую", я застал там троих из прежних товарищей. Только от них я узнал, что ни бальдуров, ни бадубинов на Пинте еще нет. Это благородные, совершенные в своей рыбоватости формы, в которые пинтийцы перейдут со временем, согласно науке об удивительной эволюции. Я спросил, когда это произойдет. Тогда все присутствовавшие задрожали и попытались нырнуть, что при отсутствии воды было явно невозможно, а самый старший с сильно изуродованными руками и ногами произнес:

- Послушай, водник, таких вещей у нас не говорят безнаказанно. Если бы Рыбиция узнала о твоих вопросах, это сильно отягчило бы твой приговор.

Подавленный, я погрузился в печальные размышления, от которых меня оторвали разговоры товарищей по несчастью. Они беседовали о своих провинностях и размышляли над их размерами. Один очутился в "сухой" за то, что, уснув на залитом водой диване, захлебнулся и вскочил с криком; "Сдохнуть можно от этого!" Другой носил своего ребенка на закорках, вместо того чтобы с младенчества приучать его к жизни под водой. Третий, самый старший, имел несчастье забулькать по утверждению компетентных лиц, многозначительно и клеветнически, да еще во время доклада о трехстах героях-водниках, погибших при попытке установить рекорд жизни под водой.

Вскоре меня вызвали к рыбиту, сообщившему мне, что новый позорный проступок, допущенный мною, заставляет его приговорить меня в совокупности к трем годам свободного ваяния. На следующий день вместе с другими 37-ю пинтайцами я поплыл в лодке в известных уже условиях, то есть по шею в воде, в район ваяния. Он находился далеко за городом. Работа каша состояла в том, что мы ваяли статуи рыб из породы сомовых. Насколько я помню, мы изваяли их около 140 000 штук. Утром мы плыли на работу, распевая песни, из которых мне особенно запомнилась одна, начинавшаяся словами: "О свобода водяная, славлю песнями тебя я". После работы мы возвращались в свои помещения; а перед ужином, который надлежало съедать под водой, ежедневно приезжал лектор и читал нам доклады о подводных свободах: желающие могли записываться в клубы созерцателей плавниковости. После доклада лектор всегда спрашивал, не потерял ли кто-нибудь из нас охоты к ваянию. Никто не отзывался, так что я тоже молчал. Впрочем, размещенные по залу шептачи сообщали, что мы намерены ваять еще очень долго и по возможности - под водой.

Однажды наше руководство стало выказывать признаки необычайного возбуждения, а за обедом мы узнали, что мимо наших мастерских проплывет сегодня Великий Рыбон Водник Эрмезиней, направляющийся на воплощение бальдурной светлости. Мы с самого полудня плавали по стойке смирно, ожидая высокого прибытия. Шел дождь и было страшно холодно, так что все мы дрожали. Шептачи на плавучих буйках сообщали, что мы трепещем от восторга. Кортеж Великого Рыбона на семистах лодках проплыл мимо нас почти в сумерках. Находясь довольно близко, я имел случай увидеть самого Рыбона, который, к моему изумлению, ни в коей мере не напоминал рыбу. Это был самый обыкновенный с виду, только уже очень пожилой пинтиец с жестоко изуродованными руками и ногами. Восемь вельмож, облаченных в пурпурную и золотую чешую, важно поддерживали владыку под руки, когда он высовывал из воды голову, чтобы перевести дух, и кашлял при этом так ужасно, что мне даже становилось жаль его. В честь этого события мы изваяли сверх программы еще 800 статуй сомообразной рыбы.

С неделю спустя я впервые ощутил пренеприятные боли в руках; товарищи объяснили мне, что это попросту начинается ревматизм, являющийся величайшим бичом Пинты. Нельзя, однако, называть его болезнью и нужно говорить, что это проявления безыдейного сопротивления организма орыблению. Только теперь стала мне понятной изуродованная внешность пиитийцев.

Каждую неделю водили нас на зрелища, представляющие перспективы подводной жизни. Я спасался тем, что закрывал глаза, так как от одного упоминания о воде мне становилось дурно.

Так шла моя жизнь в течение 5 месяцев. К концу этого срока я подружился с одним пожилым пиитийцем, профессором университета, ваявшим свободно за то, что в одной из лекций сообщил, что вода действительно необходима для жизни, но не в таком смысле, как принято повсюду. В беседах, которые мы вели преимущественно ночью, профессор рассказывал мне о прежней истории Пинты. Планету иссушали некогда горячие ветры, и ученые доказали, что ей грозит превращение в настоящую пустыню. В связи с этим был разработан обширный план орошения. Для проведения его в жизнь были созданы соответствующие институты и рабочие бюро; но потом, когда сеть каналов и водохранилищ была уже построена, бюро не захотели расформировываться и продолжали действовать, наводняя Пинту все больше и больше. В конце концов, говорил профессор, то, что мы хотели победить, победило нас самих. Но никто не хотел в этом признаваться, так что следующим неизбежным шагом было утверждение, что все идет именно так, как должно идти.

Однажды начали ходить среди нас слухи, возбудившие неслыханное волнение. Говорили, что ожидается какая-то чрезвычайная перемена, и некоторые осмеливались даже утверждать, что сам Великий Рыбон вскоре прикажет ввести сухость в помещениях, а потом и повсюду. Руководство немедленно приступило к борьбе с пораженчеством, утверждая новые проекты рыбьих статуй. Несмотря на это, слухи возвращались во все более фантастических версиях; я собственными ушами слышал, как кто-то говорил, будто Великого Рыбона Эрмезинея видели с полотенцем в руках.
[1] [2] [3] [4]