Больница Преображения (5)

- Запомните-ка, - продолжал Секуловский, - все существует во всем. Самые далекие звезды влияют на венчик цветка. В росе нынешнего рассвета вчерашнее облако. Все сплетает между собой вездесущая взаимозависимость. Ни единая вещь не может вырваться из-под власти других. А тем более - вещь мыслящая, человек. Камни и лица отражаются в вашем сне. Запах цветов искривляет направление наших мыслей. Так почему же не моделировать произвольно то, что формировалось случайно? Окружая себя игрушками и побрякушками из золота и слоновой кости, мы как бы подключаемся к аккумулятору. Божок величиной с палец - это плод фантазии художника, которая конденсировалась годы. И вот сотни часов не пропали даром: можно возле них погреться...

Поэт замолчал, а потом добавил со вздохом:

- "А порой мне довольно рассматривать камень"... Это не я, - пояснил он, - это Чанг Киу Лин. Великий поэт.

- Древний?

- Восьмой век.

- Вы говорите: "мыслящая вещь", - сказал Стефан. - Вы ведь материалист, да?

- Материалист ли я? О, магия классификаторства! Я полагаю, что человек и мир сделаны из одной и той же субстанции, хоть и не знаю, что она собой представляет - за гранью слов. Но это - две поддерживающие друг друга арки. Ни одна не может существовать отдельно. Вы скажете, что после нашей смерти стол этот все равно будет существовать. Но для кого? Ведь для мух это уже не будет "наш стол". "Бытие вообще" не существует, поскольку предмет сразу же распадается: стол "существует безлюдно" - как что? Как полированная доска на четырех колышках? Как куча мумифицированных клеток древесины? Как хаос химических цепочек целлюлозы или, наконец, как кружение электронных туманностей? Следовательно, что-то - оно всегда для кого-то. Вот дерево за окном, оно и для меня, и для микроба, который питается его соками. Для меня - шумящая частица леса, ветви на фоне неба; для него же единственный лист - зеленый океан, а ветка - целый остров-вселенная. Так есть ли у нас - у меня и у микроба - какое-то общее дерево? Вздор. Почему же тогда выбирать именно нашу точку зрения, а не микроба?

- Потому, что мы не микробы, - вставил Стефан.

- Пока нет, но будем. Размельчимся в земле на мириады азотных бактерий, проникнем в корни деревьев, заполним яблоко, которое кто-то съест, философствуя, как мы теперь, и любуясь розовеющими облаками, в которых будет влага из наших тел. И так - по кругу. Число превращений беспредельно.

И, довольный собой, Секуловский закурил.

- Значит, вы атеист.

- Да, но несмотря на это, у меня есть часовенка.

- Часовенка?

- Вы, может, читали "Молитву моему телу"?

Стефан вспомнил этот гимн легким, печени, почкам.

- Оригинальные святыни...

- Ну, это стихи. Я разграничиваю мои философские взгляды и творчество и никому не позволяю судить обо мне по уже написанным вещам, - сказал Секуловский с внезапным озлоблением и, бросив под стол сигарету, продолжал: - Иногда я все-таки молюсь. Прежде говорил: "Господи, которого нет". Какое-то время это, в общем, меня удовлетворяло. Но теперь... молюсь Слепым Силам.

- Как вы сказали?

- Молюсь Слепым Силам. Ведь, в сущности, это они распоряжаются и телом нашим, и миром, и словами, которые я произношу в данную минуту. Я знаю, что они молитвам не внемлют, - поэт улыбнулся, - но... разве это беда?

Время шло к одиннадцати. Стефан, хочешь не хочешь, отправился на утренний обход. В восьмом изоляторе уже около месяца находился ксендз Незглоба, невысокий костлявый человек; руки его были словно оплетены сеткой фиолетовых жил. Видно, когда-то он немало ими потрудился.

- Как вы себя чувствуете? - войдя, ласково спросил Стефан.

Ксендзу сделали поблажку и оставили сутану; она чернела бесформенным пятном на белизне больничной комнатенки. Стефан стремился быть деликатным, поскольку знал, что заведующий отделением Марглевский в минуты хорошего настроения величает ксендза "послом царства небесного" и развлекает анекдотами из жизни церковных иерархов. Тощий доктор был большим докой по этой части.

- Терзает меня это, господин доктор.

Голос у ксендза был нежный; пожалуй, даже чересчур сладкий. Он страдал бесконечно повторяющимися галлюцинациями; как-то, подвыпив на крестинах, он услышал женский голос у себя за спиной. Тщетно озирался он по сторонам: незримый голос звучал с высот, в которые он не мог проникнуть взглядом.

- Все та же персидская княжна?

- Да.

- Но вы ведь понимаете, что это вам лишь чудится, это галлюцинация?

Ксендз пожал плечами. Глаза у него были запавшие от бессонницы, темные веки - в мельчайших жилках.

- Таким же нереальным может быть и мой разговор с вами, тот голос я слышу столь же отчетливо, как ваш.

- Ну-ну, пожалуйста, не расстраивайтесь, это пройдет. Но алкоголя вам уже нельзя ни капли.

- Никогда бы себе этого не позволил, - покаянно отозвался ксендз, глядя в пол, - но мои прихожане - неисправимые людишки. - Он вздохнул. Обижаются, сердятся, а уж настойчивые... Вот, чтобы их не обидеть...

- Гм...

Стефан машинально проверил мышечные рефлексы и, пряча молоточек в карман халата, спросил на прощанье:

- А что вы делаете целый день, отец? Не скучно вам? Может, принести какую-нибудь книжку?

- У меня есть... книжка.

Действительно, перед ксендзом лежал пухлый том в черной обложке.

- Да? А что вы читаете?

- Я молюсь.

Стефан вдруг вспомнил "Слепые Силы" и с минуту постоял в дверях. Потом, пожалуй слишком стремительно, вышел.
[1] [2] [3] [4]