Глава двадцать пятая. В этапе
[1] [2] [3]– А ты кто? Я вольный гражданин. Я за родину воевал. Я тебя в рот долбал…
В нашей куче довольные смешки.
На перроне подальше сидят несколько темнолицых баб в серо-белых пыльных платках. У них такие же голодные, тусклые глаза, как у всех, кто рядом со мной.
Подковылял на костылях одноногий, тощий, обглоданный, в куцей шинели нараспах, гимнастерка засалена, поблескивают медали. Смотрит на нас со злым любопытством:
– Власовцы? Мы кровь проливали, а вы, гады… вашу мать, фрицам служили… Вешать всех!
Конвоир к нему:
– Пройдите, гражданин. Не положено. Две молодые женщины. Одна высокая, голенастая, в пестром платке до глаз. Серая холщовая куртка широка, с чужого плеча. Чулки винтом. Разбитые мужские башмаки. Вторая поменьше, простоволосая, светло-русая, блузку распирают большие груди, на загорелых ногах голубые носки и детские синие тапочки. Высокая крикнула:
– Мальчики, а фронтовики тут есть?
– Есть, есть, – отозвалось несколько голосов. Громче всех мы с капитаном. Мы и приметнее других – офицерские шинели, оба высокие и даже сидя торчим выше общей кучи.
Теперь на перроне уже двое конвоиров. Они наступают на женщин, впрочем, без особого рвения: «Проходите, гражданочки. Проходите. Не положено».
Те уходят, но через несколько минут возвращаются. У каждой в руках кульки. Огурцы. Лук. Сайки.
– Эй, мальчики, фронтовики, держите! Ты, длинный, черномазенький, лови! А это тебе, хорошенький, беленький. Кушайте, мальчики…
Они бросают метко, прямо в руки капитану и мне. Конвоиры кричат уже громче, тревожнее:
– Отойди, не положено! Отойди, не кидать!
Сзади вонючий голос вагонного лейтенанта:
– Эта-а что такое? За это – под суд, за это стрелять можно. Я научу вас свободу любить!
Новый лейтенант кричит хлипким, мокрым дискантом:
– Ка-анвой! Оружие к бою. Очистить от посторонних! Кто брал передачу – отдать.
Женщины бросают сразу все, что у них осталось, в общую кучу.
На перроне смеются. Долговязая кричит гулко, низким голосом:
– Чего собачитесь, товарищи офицеры? Что вам жалко, что голодным кусок хлеба подают? Вам с этого не убудет. Не от вас брали!
Вторая раскраснелась, выкрикивает со слезой:
– Они с фронту. А вы тут с кем воевали? Морды наели! Вот сами попадете в тюрьму, наплачетесь!
Оба пьяных и одноногий, только что материвший власовцев, сочувствуют:
– Кого стрелять хотишь? Баб стрелять? За милостыню стрелять? Как немцы делали! А ну, стрельни, гад! Я тебя костылем долбану, автомат не поможет! Я Варшаву брал… твою мать!
На крик сбегаются мальчишки. Подходят еще и еще люди. Впереди двое: он – высокий, плечистый, в офицерском кителе без погон, сверкают ордена и медали, надраены сапоги; она – пониже, розовая, с пунцовыми губками, белокурые волосы до плеч, цветастое платье, тонкие белые ноги и туфли на копытах. Он глядит на нас брезгливо, она – удивленно, испуганно.
На перрон взобрались еще несколько конвоиров, теснят внезапно возникшую толчею:
– Граждане, пройдите, граждане, воспрещено.
Свистки. Лают собаки. Оба конвойных лейтенанта переругиваются между собой. Оказывается, наш вагон подали неправильно. Не на тот путь. Они озабочены этим больше, чем нами.
Торопливо жую огурец и липкую, сладковатую сайку. Как прекрасны эти женщины! Только бы не забыть их. В горле застревает не то ком теста, не то слезное умиление.
Сердито лают собаки. Орет пьяный. Гудят голоса. Ближние конвоиры командуют хрипло:
– Не выглядывай! Прижмись в кучу! Не разговаривать!
Наверху, под темным перекрытием перрона, стальная ферма – пологий сегмент. Синевато-серый переплет в рыжих пятнах ржавчины: посредине, у самой вершины, венок из пожухлых еловых веток вокруг черно-белого портрета – видны усы, погоны, звезды, ордена. Ниже – полоса выцветшего розового кумача. Белесые буквы: «Спасибо великому Сталину за нашу счастливую жизнь!»