& Петров Евгений. Золотой теленок (6)

И разговоры эти девушка слышала не в первый раз, и котов она знала по имени, и жестянщик, как ей показалось, чинил это самое ведро уже много лет подряд. Зося Синицкая вернулась в комнату.

-- Идеология заела, - услышала она бормотание деда, -- а какая в ребусном деле может быть идеология? Ребусное дело...

Зося заглянула в старческие каракули и сейчас же крикнула:

-- Что ты тут написал? Что это такое? "Четвертый слог поможет бог узнать, что это есть предлог". Почему бог? Ведь ты сам говорил, что в редакции теперь не принимают шарад с церковными выражениями.

Синицкий ахнул. Крича: "Где бог, где? Там нет бога", он дрожащими руками втащил на нос очки в белой оправе и ухватился за листок.

-- Есть бог, -- промолвил он печально. -- Оказался... Опять маху дал. Ах, жалко! И рифма пропадает хорошая.

-- А ты вместо "бог" поставь "рок", - сказала Зося.

Но испуганный Синицкий отказался от "рока".

-- Это тоже мистика. Я знаю. Ах, маху дал! Что же это будет, Зосенька?

Зося равнодушно посмотрела на деда и посоветовала сочинить новую шараду.

-- Все равно, -- сказала она, -- слово с окончанием "ция" у тебя не выходит. Помнишь, как ты мучился со словом "теплофикация"?

-- Как же, -- оживился старик, -- я еще третьим слогом поставил "кац" и написал так: "А третий слог, досуг имея, узнает всяк фамилию еврея". Не взяли эту шараду. Сказали: "Слабо, не подходит". Маху дал!

И старик, усевшись за свой стол, начал разрабатывать большой, идеологически выдержанный ребус. Первым долгом он набросал карандашом гуся, держащего в клюве букву "Г", большую и тяжелую, как виселица. Работа ладилась.

Зося принялась накрывать к обеду. Она переходила от буфета с зеркальными иллюминаторами к столу и выгружала посуду. Появились фаянсовая суповая чашка с отбитыми ручками, тарелки с цветочками и без цветочков, пожелтевшие вилки и даже компотница, хотя к обеду никакого компота не предполагалось.

Вообще дела Синицких были плохи. Ребусы и шарады приносили в дом больше волнений, чем денег. С домашними обедами, которые старый ребусник давал знакомым гражданам и которые являлись главной статьей семейного дохода, тоже было плохо. Подвысоцкий и Бомзе уехали в отпуск, Стульян женился на гречанке и стал обедать дома, а Побирухина вычистили из учреждения по второй категории, и он от волнения потерял аппетит и отказался от обедов. Теперь он ходил по городу, останавливал знакомых и произносил одну и ту же полную скрытого сарказма фразу: "Слышали новость? Меня вычистили по второй категории". И некоторые знакомые сочувственно отвечали: "Вот наделали делов эти Маркс и Энгельс! " А некоторые ничего не отвечали, косили на Побирухина огненным глазом и проносились мимо, тряся портфелями. В конце концов из всех нахлебников остался один, да и тот не платил уже неделю, ссылаясь на задержку жалованья.

Недовольно задвигав плечами, Зося отправилась в кухню, а когда вернулась, за обеденным столом сидел последний столовник -- Александр Иванович Корейко.

В обстановке неслужебной Александр Иванович не казался человеком робким и приниженным. Но все же настороженное выражение ни на минуту не сходило с его лица. Сейчас он внимательно разглядывал новый ребус Синицкого. Среди прочих загадочных рисунков был там нарисован куль, из которого сыпались буквы "Т", елка, из-за которой выходило солнце, и воробей, сидящий на нотной строке. Ребус заканчивался перевернутой вверх запятой.

-- Этот ребус трудненько будет разгадать, -- говорил Синицкий, похаживая вокруг столовника. -- Придется вам посидеть над ним!

-- Придется, придется, -- ответил Корейко с усмешкой, -только вот гусь меня смущает. К чему бы такой гусь? А-а-а! Есть! Готово! "В борьбе обретешь ты право свое"?

-- Да, -- разочарованно протянул старик, -- как это вы так быстро угадали? Способности большие. Сразу видно счетовода первого разряда.

-- Второго разряда, -- поправил Корейко. -- А для чего вы этот ребус приготовили? Для печати?

-- Для печати.

-- И совершенно напрасно, -- сказал Корейко, с любопытством поглядывая на борщ, в котором плавали золотые медали жира. Было в этом борще что-то заслуженное, что-то унтер-офицерское. -- "В борьбе обретешь ты право свое" -- это эсеровский лозунг. Для печати не годится.

-- Ах ты боже мой! - застонал старик. - Царица небесная! Опять маху дал. Слышишь, Зосенька? Маху дал. Что же теперь делать?

Старика успокаивали. Кое-как пообедав, он немедленно поднялся, собрал сочиненные за неделю загадки, надел лошадиную соломенную шляпу и сказал:

-- Ну, Зосенька, пойду в "Молодежные ведомости". Немножко беспокоюсь за алгеброид, но, в общем, деньги я там достану.

В комсомольском журнале "Молодежные ведомости" старика часто браковали, корили за отсталость, но все-таки не обижали, и журнал этот был единственным местом, откуда к старику бежал тоненький денежный ручеек. Синицкий захватил с собой шараду, начинающуюся словами: "Мой первый слог на дне морском", два колхозных лотогрифа и один алгеброид, в котором, путем очень сложного умножения и деления, доказывалось преимущество советской власти перед всеми другими властями.

Когда ребусник ушел, Александр Иванович мрачно принялся рассматривать Зосю. Александр Иванович столовался у Синицких сначала потому, что обеды там были дешевые и вкусные. К тому же основным правилом он поставил себе ни на минуту не забывать о том, что он мелкий служащий. Он любил поговорить о трудности существования в большом городе на мизерное жалованье. Но с некоторых пор цена и вкус обедов потеряли для него то отвлеченное и показательное значение, которое он им придавал. Если бы от него потребовали и он мог сделать это не таясь, то платил бы за обед не шестьдесят копеек, как он это делал теперь, а три или даже пять тысяч рублей.

Александр Иванович, подвижник, сознательно изнурявший себя финансовыми веригами, запретивший себе прикасаться ко всему, что стоит дороже полтинника, и в то же время раздраженный тем, что из боязни потерять миллионы он не может открыто истратить ста рублей, влюбился со всей решительностью, на которую способен человек сильный, суровый и озлобленный бесконечным ожиданием.

Сегодня, наконец, он решил объявить Зосе о своих чувствах и предложить свою руку, где бился пульс, маленький и злой, как хорек, и свое сердце, стянутое сказочными обручами.

-- Да, - сказал он, - такие-то дела, Зося Викторовна.

Сделав это сообщение, гражданин Корейко схватил со стола пепельницу, на которой был написан дореволюционный лозунг: "Муж, не серди свою жену", и стал внимательно в нее вглядываться.

Тут необходимо разъяснить, что нет на свете такой девушки, которая не знала бы по крайней мере за неделю о готовящемся изъявлении чувств. Поэтому Зося Викторовна озабоченно вздохнула, остановившись перед зеркалом. У нее был тот спортивный вид, который за последние годы приобрели все красивые девушки. Проверив это обстоятельство, она уселась против Александра Ивановича и приготовилась слушать. Но Александр Иванович ничего не сказал. Он знал только две роли: служащего и подпольного миллионера. Третьей он не знал.

-- Вы слышали новость? -- спросила Зося. -- Побирухина вычистили.

-- У нас тоже чистка началась, - ответил Корейко, -многие полетят. Например, Лапидус-младший. Да и Лапидус-старший тоже хорош...

Здесь Корейко заметил, что идет по тропинке бедного служащего. Свинцовая задумчивость снова овладела им.

-- Да, да, - сказал он, - живешь так в одиночестве, не зная наслаждений.

-- Чего, чего не зная? -- оживилась Зося.

-- Не зная женской привязанности, - заметил Корейко спертым голосом.

Не видя никакой поддержки со стороны Зоси, он развил свою мысль.
[1] [2] [3] [4]