СОКРАТ, КОТОРЫЙ БЫЛ САМИМ СОБОЙ

СОКРАТ, КОТОРЫЙ БЫЛ САМИМ СОБОЙ

Однажды художник Миша Туровский задал мне удивительный вопрос:

– Если вправду есть загробная жизнь, то с кем бы ты сразу сбегал повидаться?

Я так обалдел от этой мысли, что машинально спросил: а ты? Мишка, оказывается, хотел бы сразу повидаться с Шубертом. Я удивился: был уверен, что ему есть о чем поговорить с былыми художниками, я забыл о его пожизненном увлечении музыкой. Но уже решил и для себя: я с наслаждением постоял бы среди теней, наверняка толпящихся вокруг Сократа. Я подойти бы не посмел, но посмотрел бы и послушал – интересно, кто теперь его собеседники. Я не знаю (из того, что знаю) исторических людей привлекательней, чем этот древний грек. И дело вовсе не в его «Диалогах», что записывал по памяти Платон, – я некогда и не осилил их полностью, лишь огорченно полистал и посейчас уверен, что происходили эти разговоры по-иному. Речь идет о личности и о судьбе.

Мы ведь все искали себе героя когда-то. Помню, как уже классе в восьмом, здоровые обалдуи, ползали мы с приятелями по глубокому снегу, проверяя, сможем ли повторить подвиг летчика Маресьева – это мы только что посмотрели о нем кино. После были разные другие пламенные увлечения, потом пришел зеленый скепсис и прыщавый нигилизм, и вырос я, и стал вести самостоятельное существование, ориентируясь на ощупь (то есть лбом).

И тут наткнулся я на старую какую-то книжонку с биографиями греческих философов.

Сократ очень помог мне жить и помогает до сих пор. Я впервые прочитал о человеке, который ничего от жизни не хотел и ничего достигнуть не стремился. Я впервые в жизни прочитал в этой зачуханной популярной книжонке, что мир повсюду одинаков и всегда был одинаков, ибо неизменен человек. Я прочитал… Но лучше просто расскажу, что именно так врезалось в мое сознание…

В сущности, главу эту следовало назвать – «Воспоминание о Сократе», ибо тогда я под таким был впечатлением, что и сейчас пишу по памяти. А потому уместна будет тут великолепная цитата из Михаила Зощенко: «Конечно, ученые мужи, подобострастно читающие историю через пенсне, могут ужасно рассердиться».

***

Афины пятого века до новой эры были городом шумным, богатым, многолюдным и многоликим, самоуверенным, кичливым, удачливым в войне и торговле. Послушно и ревностно трудились рабы, умелые ремесленники славились на всю Грецию, в управлении городом участвовало всё свободное население. И каждый афинянин в отдельности (точно так же, как все вместе) был уверен, что знает Истину: она состоит в личном процветании, уважении к богам и активном участии в общественной жизни города-полиса (а те, кто уклонялся от нее, подозревались в умственной несостоятельности). Умение говорить и спорить – одно из самых почитаемых в суде, на рынке, в Народном собрании, поэтому софисты, бродячие учителя красноречия, пользуются почетом и превосходно оплачиваются. В преподаваемом ими искусстве спора цель и триумф состоят не в выяснении истины, а исключительно в повержении противника. Для этого годятся камни любых доводов, и не зря знаменитый софист Протагор хвастается, что может одну и ту же мысль доказать и опровергнуть с равным блеском. Есть и ученые – все сплошь философы (наука еще носит чисто умозрительный характер). Они заняты спорами о природе, устройстве мироздания и взаимодействии стихий. Это часто люди весьма мужественные, ибо вот философа Анаксагора судили, приговорив к изгнанию, и было постановлено считать государственными преступниками тех, кто объясняет научным образом небесные явления.

И – особняком ото всех – Сократ. На площадях и рынке, у меняльных лавок и в домах, посреди улицы и на пирах, много лет и зим в одной и той же донельзя поношенной хламиде – он говорил, спрашивал, беседовал и любопытствовал. Не о природе, не о космосе, не о богах или стихиях – говорил и спрашивал Сократ об уме и добродетели, о душе, о добре и зле, о справедливости и счастье, о назначении и свойствах человека. Именно поэтому, по точным словам Цицерона, он свел философию с неба на землю.

Поймал себя на тайном сожалении, что не был Сократ евреем. По своим сегодняшним (слегка спортивным) пристрастиям я счастлив был бы вдруг узнать, что был он соплеменником моим. Увы, он был великим древним греком. А древние еврейские мудрецы того же круга размышлений, что он, совсем иную проживали жизнь, а Сократа я полюбил за судьбу.

Он подходил к блестящему софисту, самоуверенно глаголившему в толпе заплативших за сеанс почитателей, к государственному мужу, упоенному почтительным вниманием сограждан, к успешливому деятелю, набитому здравым смыслом, – и негромко задавал вопросы. Скромные и очень вежливые, как раз на тему произносимого монолога. Получал уверенные и снисходительные ответы, просил позволения спросить еще. (Знаменитая ирония Сократа – это не тонкая насмешливость тона и содержания в нашем сегодняшнем понимании иронии, а почтительное симулирование скромности и даже самоуничижения в отличие от высокопарной хвастливой самоуверенности – спеси.) Выслушав новые ответы, спрашивал опять. И через короткое время прямо на глазах толпы властитель ее дум беспомощно барахтался в противоречиях, им же самим только что нагороженных, растерянно пытаясь увязать свои собственные взаимно уничтожающиеся суждения. Сократ не издевался и не злорадствовал, он сам сожалел и сокрушался. Путая других, говорил он, я сам не разбираюсь тоже, нет у меня уверенного понимания, я путаюсь в не меньшей мере.

И единственное, на чем он твердо настаивал, – на обязательности непрерывного размышления. Ибо, говорил он, его личная мудрость состоит лишь в осознании своего полного непонимания всего на свете, откуда и готовность обсуждать любые проблемы. И если можно говорить, что есть у разума моральные качества, то их Сократ явил сполна: безоглядную пытливость, уникальную терпимость к несогласию и абсолютную непредвзятость подхода к любой теме. (Я это не сам придумал, а откуда-то списал, но, видит Бог, источника не помню.)

И никакой особой нравственной системы он тоже не провозгласил, кроме разве нехитрого (и не нового) утверждения, что «счастлив справедливый человек». У него, правда, было четкое представление об идеале человеческого поведения в этой жизни: рассудительность, независимость, справедливость и полное отсутствие боязни (о каком бы виде страха ни шла речь). Так как сам он свято следовал этому идеалу, то сама его жизнь является лучшей из нравственных систем – живым примером.

С неких пор о ком бы я ни думал, перебирая значимые для меня знакомые имена, всплывают в памяти немедля те или иные подробности в судьбе так не случайно полюбившегося мне древнего грека. И не важно мне, что был он великим философом, а важней гораздо, что во всех столетиях и всюду оказывается схожесть в судьбе тех, кто посреди своей эпохи решается во что бы то ни стало быть самим собой. И просто протекают эти судьбы сообразно времени, и потому мы так надменно заблуждаемся, почитая уникальным и непревзойденным именно свое столетие.

Но глупо отвлекаться от Сократа. У меня из разных книжек предостаточно надергано историй.

Был отец его каменотес и ваятель, мать – повитуха. Достаток, очевидно, был средний – именно это сословие попадало в гоплиты (тяжеловооруженные пехотинцы), в каковом качестве и участвовал молодой Сократ в трех крупных сражениях. В первом же из них он настолько отличился бесстрашием и находчивостью, что заслужил награду, от которой отказался в пользу Алкивиада (да-да, того самого впоследствии знаменитого политика и стратега). Отказался по забавной причине: полагал, что награда гораздо более обрадует, поощрит и подстегнет нескрываемо честолюбивого приятеля, ему же самому она вполне до лампочки. Свое полное безразличие к успехам Сократ уже тогда осознавал, его совсем иное в жизни занимало, и уж в этом он себе не отказывал. Вот записанное впоследствии воспоминание современника о поведении Сократа на отдыхе в военном лагере: «Когда однажды рано утром его охватило раздумье, он стоял на месте, и так как не мог осилить мысли, то, не уступая, продолжал стоять и размышлять. Наступил полдень… Настал вечер… Он продолжал стоять до утра и до восхода солнца».

Из такого рода мелких подробностей вырисовывается очень привлекательный образ. Стойкое мужество на поле боя (даже при поражении, когда вокруг добивают бегущих), полное пренебрежение к холоду и жаре, голоду и жажде, хвале и ругани, способность выпить больше других (ей-Богу, не сам придумал), не теряя ясности ума, если течет интересная беседа, спокойная умеренность в разнообразных радостях плоти. И это без всякого ханжества, он никого не осуждает за чрезмерный в этом деле азарт. А его сдержанность – не пустая бесполая добродетель, могущая вызвать только жалость и раздражение, – нет, это победа воли и ума. Ибо однажды опытный физиономист Зопир отметил с удивлением на лице Сократа признаки чрезвычайной чувственности, и, обрывая возмущенные протесты учеников, Сократ с усмешкой подтвердил: Зопир угадал верно, просто я осилил свои страсти. Полное самообладание, лучезарное спокойствие, ровное ко всем доброжелательство, мягкая ирония (и в нашем сегодняшнем понимании), постоянная готовность думать и обсуждать.

И тут, конечно, вскинется читатель, много лет отравлявшийся назидательной сопельно-слащавой литературой, и воскликнет справедливо и возмущенно, что уже в зубах навязли этакие светлые облики, такие фалыиаки читал он вдоволь и по горло ими сыт.

Не торопись и не вскипай, печально многоопытный читатель. Ибо главное, коренное и диаметральное отличие сусальных выдуманных типов, столь тебе обрыдлых, от живого и прекрасного человека, жившего некогда не в самое светлое время (а светлого и не было никогда), – состоит в подлинно присущей Сократу нравственной твердости немыслимого закала и чекана. Даже перед лицом самой трудной смерти – в мирное время, среди сограждан, единомышленников и друзей. А такого приписать не смели своим искусственным типам даже самые беспросветно лживые сочинители нашей лживой эпохи.
[1] [2] [3] [4]