8
[1] [2]8 косится набекрень печальный ум
Люди воздух мыслями коптят
многие столетья год за годом,
я живу в пространстве из цитат
и дышу цитатным кислородом.
Высокие мысли и низкие
вливают в меня свои соки,
но мысли, душевно мне близкие,
обычно весьма невысоки.
Поэзия краткая больше близка мне –
чтоб мысли неслись напролёт,
как будто стихи высекаешь на камне
и очень рука устаёт.
Листаю стихи, обоняя со скуки
их дух – не крылатый, но птичий;
есть право души издавать свои звуки,
но есть и границы приличий.
Во мне приятель веру сеял
и лил надежды обольщение,
и столько бодрости навеял,
что я проветрил помещение.
Когда нас учит жизни кто-то,
а весь немею;
житейский опыт идиота
я сам имею.
Из ничего вкушая сладость,
блажен мечтательный поэт,
переживать умея радость
от неслучившихся побед.
Вовсе не отъявленная бестия
я умом и духом, но однако –
видя столп любого благочестия –
ногу задираю, как собака.
Пускаюсь я в пространство текста,
плетя строки живую нить –
как раб, кидающийся в бегство,
чтобы судьбу переменить.
А вера в Господа моя –
сестра всем верам:
пою Творцу молитвы я
пером и хером.
Весь век понукает невидимый враг нас
бумагу марать со слепым увлечением;
поэт – не профессия, это диагноз
печальной болезни с тяжёлым течением.
Слегка криминально моё бытие,
но незачем дверь запирать на засов,
умею украсть я лишь то, что моё:
я ветер ворую с чужих парусов.
Кому расскажешь о густом
и неотвязном страхе мглистом
перед натянутым холстом
и над листом бумаги чистым?
Живопись наружно так проста,
что уму нельзя не обмануться,
но к интимной пластике холста
можно только чувством прикоснуться.
Вчера я с горечью подумал,
что зря слова на лист сажаю:
в текущей жизни столько шума,
что зря его я умножаю.
Чтобы слушать любого поэта,
мне хватает и сил и терпения,
и меня уважают за это
виртуозы фальшивого пения.
Твоих убогих слов ненужность
и так мне кажется бесспорной,
но в них видна ещё натужность,
скорей уместная в уборной.
Ночью проснёшься и думаешь грустно:
люди коварны, безжалостны, злы,
всюду кипит ремесло и искусство,
душат долги и немыты полы.
Чтоб сочен и весел был каждый обед,
бутылки поставь полукругом,
а чинность, и чопорность, и этикет
пускай подотрутся друг другом.
Лишь то, что Богу по плечу,
весь век прошу я на бегу:
чтобы я мог чего хочу,
и чтоб хотел я что могу.
Портили глаза и гнули спины,
только всё не впрок и бесполезно,
моего невежества глубины –
энциклопедическая бездна.
Как жить, утратя смысл и суть?
Душа не скажет, замолчала.
Глотни вина, в толпе побудь,
вернись и всё начни сначала.
По каменному тексту городов
скользя, как по листаемым страницам,
я чувствую везде, что не готов
теперь уже нигде остановиться.
Скорее всё же для потомка,
а не для нас
пишу усердно я о том как
пылал и гас.
Душа не потому ли так тоскует,
что смутно ощущает мир иной,
который где-то рядом существует,
окрашивая смыслом быт земной?
А на небе не тесно – поверьте –
от почтенных, приличных и лысых,
потому что живут после смерти
только те, кто при жизни не высох.
Нас как бы судьба ни коверкала,
кидая порой наповал,
а мне собеседник из зеркала
всегда с одобреньем кивал.
Не Божьей искры бытиё,
не дух я славлю в восхищении,
а воспеваю жизнь в её
материальном воплощении.
За то греху чревоугодия
совсем не враг я, а напротив,
что в нём есть чудная пародия
на все другие страсти плоти.
Я люблю, когда грустный некто
под обильное возлияние
источает нам интеллекта
тухловатое обаяние.
Мне жалко всех, кого в азарте
топтал я смехом на заре –
увы, но кротость наша в марте
куда слабей, чем в октябре.
Всегда живя в угрюмом недоверии,
испытывая страха нервный зуд,
микроб не на бациллы и бактерии,
микроб на микроскоп имеет зуб.
Грешил я с наслаждением и много,
и странная меня постигла мука:
томят меня не совесть и не скука,
а темная душевная изжога.
Я много съел восточных блюд
и вид пустыни мне привычен,
я стал задумчив, как верблюд,
и, как осёл, меланхоличен.
Восхищённые собственным чтением,
два поэта схлестнули рога,
я смотрю на турнир их с почтением,
я люблю тараканьи бега.
Стихов его таинственная пошлость
мне кажется забавной чрезвычайно,
звуча, как полнозвучная оплошность,
допущенная в обществе случайно.
Устав от накала дневного горения,
к подушке едва прикоснувшись,
я сплю, как Творец после акта творения,
и так же расстроен, проснувшись.
Жалеть ли талант, если он
живёт как бы в мире двойном
и в чём-то безмерно умён
и полный мудак в остальном?
Гетера, шлюха, одалиска –
таят со мной родство ментальное,
искусству свойственно и близко
их ремесло горизонтальное.
Снимать устав с роскошных дев
шелка, атласы и муары,
мы, во фланель зады одев,
изводим страсть на мемуары.
Мне забавна в духе нашем пошлом
страсть к воспоминаниям любым,
делается всё, что стало прошлым,
розовым и светло-голубым.
Настолько он изношен и натружен,
что вышло ему время отдохнуть,
уже венок из лавров им заслужен –
хотя и не на голову отнюдь.
Жизнь моя на севере текла,
я в жару от холода бежал;
время, расширяясь от тепла,
очень удлиняет жизнь южан.
В момент обычно вовсе не торжественный
вдруг чувствуешь с восторгом идиота
законченность гармонии божественной,
в которой ты естественная нота.
У нас, коллега, разные забавы,
мы разными огнями зажжены:
тебе нужна утеха шумной славы,
а мне - лишь уважение жены.
Я не измыслил весть благую
и план, как жить, не сочинил,
я что придумал - тем торгую,
и свет сочится из чернил.
Читатель нам - как воздух и вода,
читатель в нас поддерживает дух;
таланту без поклонников - беда;
беда, что у людей есть вкус и слух.
Гул мироздания затих
и, слово к ритму клея тонко,
я вновь высиживаю стих,
как утка - гадкого утёнка.
Если жизни время сложное
проживаешь с безмятежностью,
то любое невозможное
наступает с неизбежностью.
Залей шуршанье лет журчаньем алкоголя,