3

– Знаешь, когда я с Машиным братом встречался? – спросил Мохов. – В двадцатом году. Вы тогда только поженились, а я с Восточного фронта на Польский эшелоном шел. Заехал повидаться, а вас не было. Он меня провожал ночью. Я Москвы не знал, темень, а до утра ждать тоже боялся – как бы эшелон не ушел. Через всю Москву меня провел – шутка ли, пешком!

– Коньяк пить будем? – сказал Григорий Павлович.

– Это можно. – Он кивнул головой на дверь. – Что это она пропала там?

– Женщина, знаешь. У нее своих детей нет, – сказал Григорий Павлович. – А Николая Андреевича я не очень любил. Этакий беспартийный инженер. Что-то в нем обывательское было.

Вошла Матильда и села за стол.

Она знала, что нравится Мохову. И сейчас, рассказывая о своей работе, о новой нагрузке, взятой ею в почвенном институте, она чувствовала напряженное, упорное внимание Мохова.

Стол был накрыт, как обычно к приезду Григория Павловича, и, очевидно по указанию Маши, Антонина Романовна купила все любимые им закуски. Но от этого еще больше чувствовалось отсутствие Маши. Его сердило, что Матильда, разошедшаяся в двадцать девятом году с мужем, до сих пор не вышла замуж, сердило, что Мохов, в жизни которого было много увлечений, холост и не страдает от одиночества. А ему, Лобышеву, стоило разлучиться с Машей на месяц – и уж он начинал нервничать и тосковать.

Рассердившись на них и желая смутить, он спросил:

– Матильда, тебе нравится Мохов?

– Нравится, – протяжно ответила она.

– А чем же он тебе нравится, расскажи нам, пожалуйста. – И он подумал: «Да, таких смутишь, черта с два».

– Многим нравится, – сказала она и поглядела на Мохова, – нравится, что он красивый, нравится, что он молчаливый, благородный. – Она снова поглядела на него и продолжала усмехаясь: – Нравится, что он грустный, а я не люблю жадных до жизни людей.

Она говорила медленно, посмеиваясь, и Мохов не мог понять, шутит ли она или говорит серьезно.

А она убоялась своих слов – начала шутя и почувствовала, что волнуется.

Зазвонил телефон. Григорий Павлович пошел в кабинет.

Мохов подошел к Матильде.

Она сказала с укоризной:

– Боже, какой вы большой, Мохов.

– Мне везет, – сказал он. – Едва я подумал, хорошо бы Гришке выйти отсюда, и зазвонил телефон.

– Как я устала, – сказала она поспешно.

Ей не хотелось серьезного разговора.

Мохов повторил:

– Знаете, Матильда, мне везет, ей-богу, везет.

– В чем же, Мохов?

– Ну как бы вам объяснить это, – сказал он, – да вот как: вы знаете, какая была у меня жизнь. Вот. А теперь пришла любовь.

Она подняла голову и проговорила:

– Сегодня я спрашивала студента одного, он так, бедняга, волновался, что все время вместо «коллоид» говорил «галоид».

– Вот видите, – сказал он.

– Тут превосходный вид из окна, – внезапно сказала она и подошла к балконной двери, – замечательно! «Кругом огни, огни, огни…» Смешение огней, хаос, а вглядеться – и видна систематика огней. Вот движущиеся, быстрые – это автомобили, а плавные, видите, – троллейбусы. Неподвижные желтые, голубоватые – из окон домов – абажуры. А улицы огненным пунктиром прорублены в светлом движении… Я не могу понять, как это с высоты разбирают, куда бросать бомбы.

– Бомбы бросают на затемненные города, освещая их ракетами, – сказал Мохов и добавил: – Слышу, как Гриша шваркнул трубку.

– Мохов, – проговорила она, – вы хотите, чтобы…

– Даю вам слово, – поспешно перебил он. – У меня нет чувства торопливой тревоги, совершенно нет.

Он повернулся в сторону вошедшего в столовую Григория Павловича и сказал:

– Ты, Гришка, разговариваешь по телефону, как моя Нюра со своими подругами, минут сорок.

– Что, – спросила Матильда, – неприятности?

– Пустое… позвонил мой секретарь. С божьей помощью на меня свалили и приказ о снижении качества, и инженер прогулял, и увольнение референта, и в моем управлении процент опоздания оказался выше, чем у других. Да и не могу я всей этой микроскопией заниматься. Это Чепетников любит разбирать, почему курьер опоздал и почему инженер в часы службы был замечен в парикмахерской. Я уж говорил на коллегии: Плюшкин. Да не проймешь, а мой Чепетников Гоголя не читал. Не проработал.

– Гриша, Гриша, – сказала Матильда, – откуда в тебе эта надменность к новому поколению? Словно выше нашего поколения ничего в мире нет и не было.

Она посмотрела на Мохова.

Он сидел нахмурившись, упорным взглядом рассматривая скатерть.

– Ну и что ж, – запальчиво сказала она, точно ей возражали, – почему ты думаешь, что Чепетников не читал Гоголя? Я вижу молодежь. Какое трудолюбие, какое уважение к науке! У вас такого не было.

Григорий Павлович ответил:

– Это, прелестная Матильда, все так. На молодежь наша великая надежда. Но ты подумай лучше! Чепетников, такой трудолюбивый, об этом заседании ни слова. Мудрец, ей-богу, мудрец. И все доносы пишет, чуть что – донос, чуть что – враг народа.

Он налил себе в рюмку коньяку и сказал:

– Жуткий, первобытный малый, да ничего, видал я и не таких.

– Товарищи, последние известия пропустим, – сказала Матильда, – половина двенадцатого.

Началась передача.

– Отъясова, Телятников, я дикторов по голосам узнаю, – сказала Матильда.

– Да что слушать, смехота: называется последние известия, – сказал Григорий Павлович: – «Ровно четыреста лет тому назад…»

– А я люблю, – сказал Мохов. – Я, слушая эти мирные известия, всегда думаю: вот в чем огромная силища – весь мир воюет, гремит, а у нас забил нефтяной фонтан, откопали позвонок динозавра, натолкнулись на стоянку первобытного человека, бурят-монгольский театр выехал в Москву, мичуринец-слесарь срезал первую кисть уральского винограда.

– Да тише вы, философы, – сказала Матильда и подняла палец.

Диктор несколько повышенным голосом проговорил:

– Германское информационное бюро передает следующую сводку Верховного командования германской армии…

– Поехали, – сердито пробормотал Мохов.

Они молча, внимательно слушали.

Лишь когда дикторша сказала: «В Центральном Китае сведения с фронта не поступали», – все одновременно вздохнули, задвигались.

– Вот так, – проговорил Григорий Павлович, – мы спускаем суда на воду, а они пускают на дно.

– И какая будничность в этих сообщениях, – сказала Матильда, – словно экономический бюллетень – тоннаж судов, брутторегистровые тонны, а рядом пожары, видные через Ла-Манш взрывы, которые слышны за сто километров, гибель населения.

В это время часы на Спасской башне начали отбивать полночь, и тотчас раздался мерный, мощный «Интернационал». Он заглушил голоса людей, и они притихли.

Матильда внезапно спросила Мохова:

– Скажите, Мохов, а что это за Нюра у вас по сорок минут по телефону разговаривает?

– Домашняя работница. Девица.

– Почему же она не работает на фабрике, молодая девушка?

– Не может, она, бедная, горбатенькая. Убрать комнату, накормить кота Панкрата – это она может, а на фабрике ей не под силу.

Он усмехнулся:

– Много у Евы дочерей, и я рад этому.

Они вышли в переднюю.

– Митя, знаешь, – сказал Григорий Павлович, – ведь радио это мне покойный Николай Андреевич подарил. В прошлом году. Как-то сейчас только дошло, что он умер… Слушай, Митя, – сказал он, – переночуй у меня. Мне тяжело одному – война эта, смерть Николая Андреевича, а Маши нет, на работе подземные толчки… А, Митя? Помнишь наши военные ночевки? А, Митька, ей-богу? А утром я тебя подброшу на машине в академию.

Мохов посмотрел на Матильду, пристукивавшую ногой, чтобы туфель лучше пошел в ботик, посмотрел на детское просительное лицо Лобышева.

– Нет, брат, ты мужик взрослый, пора не бояться буки, – сказал Мохов, – завтра уж созвонимся.
[1] [2]