Действие четвертое (1)

Людмила (странно дрогнувшим голосом). Почему именно эти?

Таня. Потому что я не знала других! (Вытащила из шкафа, из-под белья, деньги, отсчитала, сунула в сумочку.) Ну, я готова!

Людмила (встала). Ваня, мы поехали! Дежурство у меня, будь оно неладно, до двенадцати, но, может, и отпрошусь! Ты действительно хорошо себя чувствуешь?

Чернышев. Честное слово!

Таня (поглядела на дверь в соседнюю комнату, негромко). Вот что… Если у тебя с ним – тут, без меня – возникнет какой-нибудь разговор… Ну, в общем, сам понимаешь!

Чернышев (усмехнулся). Соображу.

Таня. Едем! (Бросила на себя взгляд в зеркало, поправила волосы.) И никакая я не красивая, все сказки!

Таня и Людмила уходят. Чернышев один. Во дворе отчаянно кричат девчонки: «Раз, два, три, четыре, пять – я иду искать!..»

Далекий гудок паровоза. Чернышев включает висящий на стене радиорепродуктор. Марш. Это тот самый марш, который гремел в санитарном поезде, в «кригеровском» вагоне для тяжелораненых, на рассвете, когда диктор сообщил, что наши войска перешли границу Германии. В дверь стучат.

Чернышев. Кто там?

Входит высокий широкоплечий человек с очень обветренным загорелым лицом и крупной седой головой. Если бы не резкие морщины, не хромота и не стальные зубы, он был бы даже красив – внушительной и спокойной стариковской красотой. Это Mейер Вольф. Остановившись в дверях, он с интересом и волнением оглядывает комнату.

Вольф. Здравствуйте. Я звонил, но…

Чернышев. Звонок не работает.

Вольф. Возможно. Мне нужен Давид Шварц… Он дома?

Чернышев (помедлив, громко зовет). Давид!..

Отворяется дверь, ведущая в соседнюю комнату, и на пороге появляется Давид. Ему четырнадцать лет, у него светлые рыжеватые вихры, вздернутый нос и слегка оттопыренные уши.

Давид (хмуро). Ну что?

Чернышев. Во-первых, здравствуй.

Давид. А мы днем виделись.

Чернышев. А во-вторых… (Вольфу.) Вот, пожалуйста – Давид Шварц!

Вольф. Так! (Вгляделся, улыбнулся, кивнул головой.) Да, это Давид Шварц! Ошибиться трудно! Глупые люди сказали бы, что все повторяется – род уходит, и род приходит… Но мы теперь знаем, что все имеет; свое начало и свой конец!

Давид (с внезапно посветлевшим лицом). Мейер Миронович?!

Вольф. Догадался!

Давид. Здравствуйте, Мейер Миронович! Когда вы приехали?

Вольф. Вчера. Собственно говоря, сегодня я уже должен был ехать дальше, но очень уж мне хотелось на тебя посмотреть! (Огляделся, придвинул кресло, сел.) Если не возражаешь, я немножко присяду.

Давид (смутился). Ой, да, конечно! (После паузы.) Мейер Миронович, а вы мое последнее письмо получили?

Вольф. Получил. Но не успел ответить, я уже собрался В дорогу… Впрочем… (Из кожаной папки, которая у него в руках, достал какой-то конверт, из конверта старую фотографию, протянул фотографию Давиду.) Смешно, что из всех моих старых вещей у меня уцелела именно эта фотография… Вот – взгляни! Это некоторым образом ответ на твое последнее письмо. Ты просил, чтобы я рассказал тебе про твоего дедушку Абрама, – вот мы с ним вдвоем.

Давид (сдвинув брови). Он – слева?

Вольф. Да! (Обернулся к Чернышеву.) Извините, но я как-то сразу не сообразил… Вы, наверное, товарищ Чернышев?

Чернышев (протянул руку). Иван Кузьмич! Про вас, Мейер Миронович, я тоже слышал. С приездом.

Вольф. Спасибо. Большое спасибо.

Давид (с недоумением разглядывая фотографию). Странно!

Вольф. Что тебе странно, милый?

Давид. Ну, вы же знаете… Я вам писал… Дедушку Абрама расстреляли фашисты. Он набил морду одному гестаповцу, и они его расстреляли!

Вольф (с улыбкой). Ну и что же?

Давид. А здесь, на фотографии, он какой-то маленький, и…

Вольф (слегка насмешливо). А ты думал, что он был похож на Чапаева или Спартака? Нет, нет, милый, – он был маленького роста, и, когда работал, надевал очки, и очень боялся темноты… И вообще всю свою жизнь он чего-нибудь боялся!

Давид (возмущенно). Но он набил морду гестаповцу!

Вольф (с той же интонацией). Ну и что же?! Не повторяй ошибки глупцов – не ищи прямых связей! У портных есть поговорка: если клиент заказывает к костюму две пары брюк, это еще не значит, что у него четыре ноги! (Помедлив.) Маленький трусоватый человек бросается с кулаками на гестаповца… Он выходит один – против целой армии. Впрочем, нет – это тоже ошибка! Он был не один! Родина его, сыновья и внуки – стояли за ним! Вот в чем секрет! И этот секрет, наверное, в самую последнюю минуту своей жизни понял твой дедушка Абрам… Понял и перестал наконец бояться!

Давид (растерянно). А я не думал… Я ведь совеем… Ну просто совсем про него ничего не знал! С папой – другое дело, у меня и фотографии его есть, и письма с фронта, и пластинки, на которых записано, как он играл…

Вольф. Где он погиб?

Давид. Он умер в госпитале. В Челябинске. Он был контужен и ранен, и все надеялись, что он останется жить, но он умер. На руках у дяди Вани! (С сердитым смешком.) Мама почему-то считает, что я не могу его помнить! А я его прекрасно помню, прекрасно!

Чернышев (покачал головой). Ну что ты, братец, сочиняешь?

Давид (неожиданно и мгновенно взрывается). Я сочиняю, да?! Это мама всех вас уговорила, что я сочиняю, что я маленький, что я ничего не знаю, не помню, не понимаю! А я, между прочим, если хотите знать, все помню, все! Вы думаете, я не помню, как мама с вами советовалась… Не изменить ли мне… Ну, одним словом, не взять ли мне ее фамилию?! Вы думаете, я не помню, как тетя Люда прибежала к нам сюда ночью и плакала – когда вас исключили из партии?!

Вольф (взглянул на Чернышева). Ах, вот как?! было и это?

Чернышев. Все было.

Вольф. Когда?

Чернышев. В пятьдесят втором. За потерю бдительности и политическую близорукость – так записано было в решении.

Вольф (задумчиво усмехнулся). Близорукость?! Один профессор-глазник… мы с ним вместе работали в шахте… Так вот, он рассказывал мне, что бывают случаи, когда ранняя близорукость переходит в позднюю дальнозоркость!..

Снизу, со двора, раздается чей-то истошный крик:

– Дави-и-ид!

Давид подбегает к окну, перевешивается через подоконник.

[1] [2] [3] [4]