Воспоминания о Корнее Чуковском (8)

Направил ты путь, победитель?

То, гибельный жребий касогам избрав,

Не скачет - летит беспощадный Мстислав.

- "Песнь о вещем Олеге"! - радуется Чуковский.

Смиренно киваю. Да. Бессовестное подражание пушкинской балладе. Но мне так хотелось попробовать...

- Он выдержал форму! - торжествуя, сообщает Чуковский неизвестно кому. - Он это умеет!

Роскошная картина богатырского поединка его почему-то не увлекает, баллада остается недочитанной. Корней Иванович уже без игры оглядывает меня с ног до головы.

- Вы плохо выглядите! Как ваше здоровье? Как вы питаетесь? - осторожно спрашивает он.

Что-то бормочу насчет вкусной узбекской лепешки, которую нам в старом городе выдают по карточкам вместо хлеба.

Чуковский обнимает меня той рукой, в которой цветы. В другой он держит мою книжечку. Выходим на улицу. Красные цветы лежат на моем плече.

И уже против похожего на розовую мечеть кинотеатра "Хива" он начинает встречать знакомых. Вот, прихрамывая, идет худощавый человек с бледным лицом.

- Ташкентский поэт Владимир Липко! - на весь перекресток объявляет Чуковский. - Сейчас наш дорогой Липко прочитает нам с Берестовым стихи про Виктора Гюго. Мне почему-то кажется, что Берестов любит автора "Отверженных".

Стоя на перекрестке в тени дерева, Липко отрешенно читает:

Один вскричал: - Прощай, Валерия!

- О, родина! - шепнул другой.

О, сколько детских слез поверил я

Тебе, тебе, Виктор Гюго!

- Молодец! - одобряет Корней Иванович. - Все слова на месте. Если б один шепнул, а другой вскричал, вышла бы фальшь. Прочтите нам эти стихи еще раз!

Потом, за много лет общения с Чуковским, я убедился: его похвала - это не все. Возможно, он лишь поощряет вас или не хочет обидеть. Но если он просит снова и снова читать ту же вещь, значит, стихи нравятся.

Липко не успевает прочесть второй раз. Улицу по диагонали пересекает невысокий седой человек в голубой рубахе.

- Лежнев! - восклицает Чуковский. - Автор "Правды о Гитлере"!

Я читал эту книгу и даже делал из нее выписки.

- Берестов читал ваш замечательный антифашистский памфлет! - обрадовал Лежнева Чуковский.

Тихо возникает плотный человек с большими сияющими глазами и с орденом на лацкане пиджака. Это Лев Квитко.

Анна-Ванна, наш отряд

Хочет видеть поросят,

теплой волной проходят в памяти смешные стихи из моего детства. Орден на уровне моих глаз, и пока Квитко беседует с Чуковским, я впервые в жизни получаю возможность так близко созерцать орден да еще полученный за смешные и радостные детские стихи.

И вот мы опять вдвоем, Чуковский время от времени замедляет шаг, чтобы я поспевал за ним, и продолжает изучение моей книжицы:

Ужасен кровью ты, двадцатым век!

Война кипит по всей земле обширной.

Но в бедствиях велик настолько человек,

Насколько незаметен в жизни мирной.

- Не пойдет! - категорически заявляет Чуковский.

Почему не пойдет? Не напечатают? Но я пока не собираюсь печататься (Лермонтов тоже не спешил издаваться). Корней Иванович ничего не объясняет, а меня уже гложет смутный стыд за эту строфу. Ведь ее можно понять и так: беда возвеличивает человека, а радость делает его ничтожеством. Да и вся строфа какая-то книжная, надуманная.

- Вот где начинаются стихи, - предлагает Чуковский:

В бой провожая сына своего,

Как горестно седая мать рыдает,

Но за святую Родину его

Дрожащею рукой благословляет.

- Ну-ка, ну-ка, - волнуется Корней Иванович. - Куда он поведет стихотворение?

Как детям тяжело любимого отца

Утратить навсегда еще в начале жизни,

Но и они напутствуют бойца:

"Иди, отец, и верен будь отчизне!"

- Именно туда, куда надо, - с удовлетворением сообщает Чуковский словно бы опять не мне, а какой-то невидимой аудитории. - Как это верно! Взрослый сын, молодой отец уходит на смерть. И остаемся, - Чуковский наклоняется ко мне, - мы с вами, дети и старики.

И он идет, покинув милый дом...

Корней Иванович несколько раз трубным голосом повторяет:

- "И он идет!" Бог мой, он и это умеет! "И он идет!"

Ему интересно, кто сейчас мой самый любимый поэт. Им оказывается Джордж Гордон Байрон в переводах П. Козлова и О. Чюминой. (Не могу понять, почему я не назвал Лермонтова. Вероятно, по той же причине, по какой иногда стесняются назвать имя любимого человека.)

- Он обращает внимание на переводчиков! - ликует Чуковский. И рассказывает, что в 1906 году, когда его, юного редактора сатирического журнала "Сигнал", должны были упрятать в тюрьму, Чюмина была в числе тех, кто внес за него крупный денежный залог. - Да, Чюмина, Чюмина, - повторяет Корней Иванович, листая мою тетрадку. (Я-то думал, что следую великому Байрону, а на самом деле подражал еще и П. Козлову, и О. Чюминой, и Корней Иванович это углядел.)
[1] [2] [3] [4]