Воспоминания о Корнее Чуковском (13)
[1] [2] [3] [4]Главы из книги "Круг царя Соломона" были сперва напечатаны в еженедельнике "Литературная Россия" и в "Огоньке". Читательские похвалы моим первым литературным опытам меня не удовлетворяли. Я им не верил и объяснял снисходительным отношением к преклонному возрасту начинающего автора. Мне хотелось узнать мнение критика строгого, взыскательного, беспощадного, каким я знал К. Чуковского с первых мною прочитанных его статей в "Весах" до последних его рецензий в "Новом мире". Я послал свои опубликованные рассказы на суд Корнею Ивановичу. Ответ пришел быстрее, чем я ожидал.
С чувством некоторой неловкости я даю публиковать эти хвалебные строки, которые так меня обрадовали тогда, которые я перечитывал потом много раз. Но, думается, я не погрешаю против добрых литературных традиций. Вот М. Пришвин, к примеру, напечатал же в предисловии к своей книге письмо к нему М. Горького, полное бурных изъявлений восторга и самых лестных эпитетов. Да и сам Корней Иванович в воспоминаниях об А. Ф. Кони приводит его письмо с похвалами адресату - Чуковскому.
Мне это даже простительней, я ведь всего-навсего начинающий автор, еще не крепкий в своем самоутверждении, и всякие читательские хвалы мне, право, не во вред, а на пользу. Потому что моя собственная всегдашняя реакция на свои литературные упражнения: "До чего же плохо!"
Вот это письмо:
"Дорогой Николай Васильевич, от души благодарю Вас за драгоценный подарок и не столько за "Плоды раздумья", которые обрадовали, но не удивили меня, сколько за "Круг царя Соломона", "Аллею Антуанетты", "Счастье" и за четвертую новеллу (о Пьере), которые поразили меня до безъязычья. Я всегда знал, что Вы литературнейший из советских художников, что Вы тоньше и глубже их всех понимаете Пушкина, Лескова, Пруткова, Гоголя, но мне и в голову не приходило, что Вы такой же мастер меткого изящного слова, как и меткого "кузьминского" штриха. Я читал Ваши новеллы с самой свирепой придирчивостью, но как ни старался, не мог найти ни одной вялой или лишней строки, каждую фразу хоть в рамку вставляй - зрелый, опытный, матерый беллетрист, - вообще, весь стиль Вашего литературного творчества до такой степени родственно близок стилю Вашей графики (и там и здесь один и тот же почерк), что будущая Ваша книга, украшенная Вашими рисунками, представляется мне недосягаемым образцом художественной цельности. Хотелось бы дожить до появления этой книги в печати, а покуда приветствую Вас на пороге большого литературного поприща.
"Плоды раздумья" у меня уже были (я не пропускаю ни одной Вашей работы).
Русские 40-е и 50-е годы магически воскрешены в Ваших рисунках.
Крепко жму Вашу руку
с искренней любовью
К. Чуковский".
Этого-то я и добивался: "свирепой придирчивости"! И сам беспощадный Чуковский приветствует меня на "пороге большого литературного поприща". Я ликовал, хоть и понимал, что какое там может быть "поприще" на восьмом десятке. Годы не те!..
"Плоды раздумья", упоминаемые в письме, - это книга афоризмов Козьмы Пруткова с моими рисунками, выпущенная издательством "Художник РСФСР". Корней Иванович не держался строгого нейтралитета по отношению к изобразительным искусствам, как иные писатели, он не боялся объявлять о своих симпатиях и антипатиях. Я помню, как он восхищался в издательстве "Academia" рисунками В. Милашевского к "Запискам Пикквикского клуба". Я был удивлен, что он "приметил" мои рисунки к "Оскудению" С. Атавы, книги, загубленной плохой печатью на скверной бумаге и никем никогда не отмеченной. По поводу "Левши" он прислал мне письмо, полное глубокого внимания и интересных, неожиданных для меня мыслей:
"Воображаю, как счастлив был бы Николай Семенович, если бы увидел Вашу книгу - потому что эта книга в такой же мере Ваша, как и его. Вы обнажили ее главную тему: насилие, совершаемое мерзавцами, тупицами и хамами над талантом, над интеллектом, над гением. Как топчут великих людей сапожищами!"
Конечно, если это раскрылось в моих иллюстрациях, то бессознательно, без предвзятого намерения с моей стороны, а вот Чуковский разглядел и объяснил мне самому эту главную тему.
Корнею Ивановичу очень хотелось, чтобы я проиллюстрировал его повесть "Серебряный герб". Я не успел этого сделать. Единственная книга Чуковского, мною проиллюстрированная для Детгиза, - это "Храбрый Персей".
Осенью я ездил к Корнею Ивановичу в санаторий, в Барвиху. Он читал мне начало статьи, жаловался, что работа идет трудно. Зачин в обычном стиле Чуковского - сразу хватает быка за рога. На столе английская книжка сонетов Шекспира.
Мы гуляли по парку, и Корней Иванович затеял игру - угадывать автора стихов. Он прочитал от начала до конца:
О, слезы женские, с придачей
Нервических тяжелых драм!
Вы долго были мне задачей,
Я долго слепо верил вам...
Я угадал:
- Некрасов.
- Загадывайте вы.
- Что бы такое придумать? Ну, хотя бы вот:
Плеть травы сменятся над капищем волненья
И восковой в гробу забудется рука,
Мне кажется, меж вас одно недоуменье
Все будет жить мое, одна моя Тоска.
Мне не пришлось дочитывать, потому что Чуковский подхватил:
Нет, не о тех, увы! кому столь недостойно,
Ревниво, бережно и страстно был я мил...
- Анненский! Но вы тоже, значит, ели в детстве сорочьи яйца?
- Какие сорочьи яйца?
- Ну вот и сплоховал. Это тоже из Некрасова "Кому на Руси жить хорошо". Примета такая: чтобы иметь хорошую память, нужно есть сорочьи яйца.
В ноябре предисловие было наконец закончено. Запись в моем дневнике:
"10.XI. Ездил к К. И. Чуковскому за предисловием. Всего 9 страниц на машинке, К. И. находит, что еще много осталось шероховатостей, которые он надеется выправить в корректуре".
Ну вот, и сам я вступил в девятый десяток своей жизни и знаю теперь, как короток становится день в эти годы и как дорог каждый час рабочего настроения. Оттого теперь с каждым прожитым годом растет моя благоговейная признательность к памяти К. И. Чуковского за все часы наших встреч и за то, что он так расточительно тратил на меня свое дорогое стариковское время.
Он был многолик и многогранен. Поразительна широта его интересов. Он был, в сущности, автодидактом. В последней главе и эпилоге его автобиографической повести "Серебряный герб" мы расстаемся с героем книги на распутье. Он только что сдал экстерном после двух неудачных попыток экзамен на аттестат зрелости, он, научившись по самоучителю английскому языку, читает "Аннабель Ли" и с удивлением убеждается, что понимает почти каждое слово, его рассказ впервые напечатан в одесской газете. Это было в 1901 году. А уже в 1904 году мы читаем его статьи в "Весах" - он пишет об английском художнике Дж. Уотсе, о Ст. Пшибышевском, и среди эрудитов и полиглотов, которыми блистала тогда редакция "Весов", этот юный одессит вовсе не кажется провинциалом, - наоборот, поражает ранней зрелостью своих суждений и изысканностью своих эпиграфов и цитат.
Он учился всю жизнь, но в его учености не было ни капли педантизма, а в житейском поведении ничего от профессорской важности, тяжеловесной маститости. Все художники, рисовавшие на него шаржи, непременно отмечали его непокорные вихры; волосы поредели, но что-то мальчишеское, задорное, неуемное оставалось в нем до самых последних лет его жизни.
Он дожил до преклонного возраста, но умер молодым.
1971
С. Маршак
ПОСЛАНИЕ
75-летнему К. И. Чуковскому от 70-летнего С. Маршака
Корней Иванович Чуковский,
Прими привет мой маршаковский.
Пять лет, шесть месяцев, три дня
Ты пожил в мире без меня,
А целых семь десятилетий
Мы вместе прожили на свете.
Я в первый раз тебя узнал,
Какой-то прочитав журнал,
На берегу столицы невской.