Воспоминания о Корнее Чуковском (11)

Он стоял посреди зала, широко расставив ноги - не ноги, колонны, - а мы бегали внизу, водили хороводы вокруг каждой из этих ног, и самые храбрые осмеливались прикоснуться к черным брюкам. Я не решилась.

Это одно из моих первых воспоминаний, не очень подробное, но до того яркое, как будто все это - сегодня: и громадный зал в Союзе писателей (теперь я знаю, что это не очень большая комната), и елка, и сказочный человек, лица которого я не могу рассмотреть.

Через тридцать лет я приехала к нему в Переделкино. Он написал мне письмо, как писал десяткам людей, прочтя их статьи, стихи или книги; писал каждый раз, когда ему что-то понравилось, - для чего?

Тогда мне казалось естественным: прочел - понравилось - написал. Теперь, когда я неделями не могу собраться написать автору поразившей меня книги и нахожу себе тысячи оправданий, - теперь я снова и снова задаюсь тем же вопросом: как мог, как успевал, как сохранил в себе столько души восьмидесятилетний человек, чтобы не только читать все, но и еще отвечать делом на все прочитанное?

Он знал, конечно, как важно его слово для любого литератора, молодого и старого. В его сложившейся годами привычке откликаться на прочитанное, отвечать на все письма была железная дисциплина хорошо воспитанного человека. Но, кроме того, я думаю, здесь было и другое: не прошедший с годами интерес к людям. Постоянное ожидание чуда: а вдруг... В каждом новом человеке, молодом и старом, он искал этого "вдруг" - душевной неповторимости и незаменимости. Искал и находил, поэтому столько людей любило его нежно, каждый по-своему.

Письмо от него было для меня счастливой неожиданностью. Подумать только - Чуковский! Читал, похвалил, приглашает приехать.

Была зима, и когда я сошла с электрички в Переделкине, началась метель. Куда идти, я знала не твердо и остановилась в нерешительности. Впереди сквозь снег виднелись детские фигуры - я догнала трех девочек. Под мышками у них были книги, я поняла, что иду по верному следу.

- Девочки, вы в библиотеку?

- Не-а.

- Вы к Чуковскому?

Пауза. Удивленные глаза.

- Ну, к Корнею Ивановичу?

- Не-а. Мы к Корнейчуковскому.

Так они и обратились к нему позже:

- Здравствуй, Корнейчуковский.

Я очень боялась опоздать: мне было велено приехать к обеду, ровно в три. Загнав своих спутниц, я открыла калитку его дачи без десяти три. Навстречу мне двинулась высокая, чуть согнутая фигура в длинном пальто и теплой шапке, с лопатой.

- Здра-авствуйте, моя милая. Здра-авствуйте. А я вот... игра-аю. В Льва Николаевича.

Грешница, я подумала об этом, входя в калитку. Старый человек с лопатой, сам убирающий снег на своем дворе, а рядом, за забором, построенная им библиотека... Это напомнило мне Толстого, Яснополянскую школу, и я подумала теми же словами: в Толстого играет... Легкая ирония, с которой он сам сказал о себе, поразила меня, - в этом возрасте и с этой славой мало кто умеет относиться к себе с иронией.

Меня предупреждали: Корней Иванович любит заставлять новых людей читать ему вслух классиков. Что-то он проверял таким образом в человеке, что-то ему одному известное. Я была уверена, что выдержу испытание, - долгий опыт чтения вслух в классе выработал во мне необходимую учителю самоуверенность. Но он не попросил меня почитать вслух - ни тогда, ни после, и тщеславное огорчение долго мучило меня: не дал развернуться.

В какую-то из следующих встреч он печально и даже, пожалуй, зло рассказал мне о молодой женщине, читавшей ему "Мертвые души":

- Ни разу не улыбнулась. Читает одну страницу, другую, третью - не смеется. Старательно произносит слова, и ей не смешно...

- Может, она со страху, Корней Иванович...

Он не принял моего возражения:

- Стра-ах, разумеется. Да, стра-ашно, если "Мертвые души" не заставляют улыбнуться.

Вот когда я обрадовалась, что он не заставил меня читать.

За обедом, к моему удивлению, были вино, водка, коньяк. Я знала, что Корней Иванович - воинствующий противник не только пьянства, но и выпивок, что сам он ничего не пил никогда и в доме не держал спиртного. Только в те последние годы, когда я с ним познакомилась, он завел вино для гостей.

Вероятно, ему просто нравилось быть хлебосольным хозяином. Со свойственным ему уменьем из всего делать игру, спектакль, он и за столом давал великолепное представление: угощал, наливал по своему разумению... Я с перепугу отказывалась - он не слушал и очень веселился, а потом ловко налил себе желудочного сока и сделал вид, что это коньяк. Обедали мы втроем третьим был Николай Корнеевич.

- Сегодня он на часах при моей особе, - сказал Корней Иванович (родные по очереди приезжали к нему на дачу после смерти жены).

- Папа, можно мне еще рюмку коньяку? - спросил седой сын.

- Нельзя, - отрезал отец.

После обеда, когда мы сидели в кабинете Корнея Ивановича, раздался робкий стук в дверь.

- Папа, нет ли у тебя бумаги? - спросил голос сына.

- У писателя должна быть своя бумага, - заметил отец. - Возьми...

И, лукаво посмотрев на меня, добавил:

- У нас в семье все кого-нибудь боятся. Коля - меня, правнуки - Колю, а я - Люшеньку (внучку).
[1] [2] [3] [4]