Стихи (2) (4)
[1] [2] [3] [4]всегда недостаточен. Тем дороже
тело, что ткань, его скрыв, похоже
помогает скользить по коже,
-87
лишенной узоров, присущих ткани, ПРИЛИВ вверх. Тем временем чай, в стакане, остывая, туманит грани, I и пламя в лампе уже померкло. А после под одеялом мелко В северной части мира я отыскал приют, дрожит, тускло мерцая стрелка в ветренной части, где птицы, слетев со скал,
отражаются в рыбах и, падая вниз, клюют нового компаса, определяя с криком поверхность рябых зеркал. Север не лучше, чем удалая мысль прокурора. Обрывки лая, Здесь не прийти в себя, хоть запрись на ключ. пазы в рассохшемся табурете, В доме - шаром покати, и в станке - кондей. сонное кукареку в подклети, Окно с утра занавешено рванью туч. крик паровоза. Потом и эти Мало земли, и не видать людей.
звуки смолкают. И глухо - глуше, В этих широтах панует вода. Никто чем это воспринимают уши - пальцем не ткнет в пространство, чтоб крикнуть: "вон!" листва, бесчисленная, как души Горизонт себя выворачивает, как пальто, живших до нас на земле, лопочет наизнанку с помощью рыхлых волн. нечто на диалекте почек, как языками, чей рваный почерк И себя отличить не в силах от снятых брюк,
от висящей фуфайки - знать, чувств в обрез - кляксы, клинопись лунных пятен - либо лампа темнит - трогаешь ихний крюк, ни тебе, ни стене невнятен. чтобы, руку отдернув, сказать: "воскрес". И долго среди бугров и вмятин матраса вертишься, расплетая где иероглиф, где запятая; и снаружи шумит густая, еще не желтая, мощь Китая.
1981
-88
II III
В северной части мира я отыскал приют, В ветренной части мира я отыскал приют. между сырым аквилоном и кирпичем, Для нее я - присохший ком, но она мне - щит. здесь, где подковы волн, пока их куют, Здесь меня найдут, если за мной придут, обрастают гривой и ни на чем потому что плотная ткань завсегда морщит.
не задерживаются, точно мозг, топя В этих широтах цвета дурных дрожжей, в завитках перманента набрякший перл. карту избавив от пограничных дрязг, Тот, кто привел их в движение, на себя точно скатерть, составленная из толчеи ножей, приучить их оглядываться не успел! расстилается, издавая лязг.
Здесь кривится губа, и не стоит базлать И, один приглашенный на этот бескрайний пир, про квадратные вещи, ни про свои черты, я о нем отзовусь, кости не в пример, тепло. потому что прибой неизбежнее, чем базальт, Потому что, как ни считай, я из чаши пил чем прилипший к нему человек, чем ты. больше, чем по лицу текло.
И холодный порыв затолкает обратно в пасть Нелюдей от живых хорошо отличать в длину. лай собаки, не то, что твои слова. Но покуда Борей забираться в скулу горазд При отсутствии эха, вещь, чтоб ее украсть, и пока толковище в разгаре, пока волну увеличить приходится раза в два. давит волна, никто тебя не продаст.
-89
IV V
В северной части мира я водрузил кирпич! Повернись к стене и промолви: "я сплю, я сплю". Знай, что душа со временем пополам Одеяло серого цвета, и сам ты стар. может все повторить, как попугай, опричь Может, за ночь под веком я столько снов накоплю, непрерывности, свойственной местным сырым делам! что наутро море крикнет мне: "наверстал!"
Так, кромсая отрез, кравчик кричит: "сукно!" Все равно, на какую букву себя послать, Можно выдернуть нитку, но не найдешь иглы. человека всегда настигает его же храп, Плюс пустые дома стоят как давным-давно и в исподнем запутавшись, где ералаш, где гладь, отвернутые на бану углы. шевелясь, разбираешь, как донный краб.
В ветренной части мира я отыскал приют. Вот про что напевал, пряча плавник, лихой Здесь никто не крикнет, что ты чужой, небожитель, прощенного в профиль бледней греха, убирайся назад, и за постой берут заливая глаза на камнях ледяной ухой, выцветаньем зрачка, ржавою чешуей. чтобы ты навострился слагать из костей И. Х.
И фонарь на молу всю ночь дребезжит стеклом, Так впадает - куда, стыдно сказать - клешня. как монах либо мусор, обутый в жесть. Так следы оставляет в туче кто в ней парил. И громоздкая письменность с ревом идет на слом, Так белеет ступня. Так ступени кладут плашмя, никому не давая себя прочесть. чтоб по волнам ступать, не держась перил.
-90
БЮСТ ТИБЕРИЯ и Ромула. (Те самые уста!
глаголющие сладко и бессвязно Приветствую тебя две тыщи лет в подкладке тоги.) В результате - бюст спустя. Ты тоже был женат на бляди. как символ независимости мозга У нас немало общего. К тому ж, от жизни тела. Собственного и вокруг - твой город. Гвалт, автомобили, имперского. Пиши ты свой портрет, шпана со шприцами в сырых под'ездах, он состоял бы из сплошных извилин. развалины. Я, заурядный странник, приветствую твой пыльный бюст Тебе здесь нет и тридцати. Ничто в безлюдной галерее. Ах, Тиберий, в тебе не останавливает взгляда. тебе здесь нет и тридцати. В лице Ни, в свою очередь, твой твердый взгляд уверенность скорей в послушных мышцах, готов на чем-либо остановиться: чем в будущем их суммы. Голова ни на каком-либо лице, ни на отрубленная скульптором при жизни, классическом пейзаже. Ах, Тиберий! есть, в сущности, пророчество о власти. Какая разница, что там бубнят Все то, что ниже подбородка, - Рим: Светоний и Тацит, ища причины провинции, откупщики, когорты, твоей жестокости! Причин на свете нет, плюс сонмы чмокающих твой шершавый есть только следствия. И люди жертвы следствий. младенцев - наслаждение в ключе Особенно, в тех подземельях, где волчицы, потчующей крошку Рема все признаются - даром, что признанья
под пыткой, как и исповеди в детстве,
однообразны. Лучшая судьба
быть непричастным к истине. Понеже
она не возвышает. Никого.
Тем паче цезарей. По крайней мере, ты выглядишь способным захлебнуться скорее в собственной купальне, чем великой мыслью. Вообще - не есть ли жестокость только ускоренье общей судьбы вещей? свободного паденья простого тела в вакууме? В нем всегда оказываешься в момент паденья.
Январь. Нагроможденье облаков над зимним городом, как лишний мрамор. Бегущий от действительности Тибр. Фонтаны, бьющие туда, откуда никто не смотрит - ни сквозь пальцы, ни прищурившись. Другое время! И за уши не удержать уже всбесившегося волка. Ах, Тиберий! Кто мы такие, чтоб судить тебя? Ты был чудовищем, но равнодушным чудовищем. Но именно чудовищ отнюдь не жертв - природа создает по своему подобью. Гораздо отраднее - уж если выбирать быть уничтоженным исчадьем ада, чем неврастеником. В неполных тридцать, с лицом из камня - каменным лицом, рассчитанным на два тысячелетья, ты выглядишь естественной машиной уничтожения, а вовсе не рабом страстей, проводником идеи
и прочая. И защищать тебя от вымысла - как защищать деревья от листьев с ихним комплексом бессвязно, но внятно ропщущего большинства.
В безлюдной галерее. В тусклый полдень. Окно, замызганное зимним светом.
Шум улицы. На качество пространства никак не реагирующий бюст... Не может быть, что ты меня не слышишь! Я тоже опрометью бежал всего со мной случившегося и превратился в остров с развалинами, с цаплями. И я чеканил профиль свой посредством лампы. Вручную. Что до сказанного мной, мной сказанное никому не нужно и не впоследствии, но уже сейчас. Но если это тоже ускоренье истории? успешная, увы попытка следствия опередить причину? Плюс, тоже в полном вакууме - что не гарантирует большого всплеска. Раскаяться? Переверстать судьбу? Зайти с другой, как говориться, карты? Но стоит ли? Радиоактивный дождь польет не хуже нас, чем твой историк. Кто явится нас проклинать? Звезда? Луна? Осатаневший от бесчетных мутаций с рыхлым туловищем, вечный термит? Возможно. Но, наткнувшись в нас на нечто твердое, и он должно быть, слегка опешит и прервет буренье.
"Бюст, - скажет он на языке развалин и сокращающихся мышц, - бюст, бюст".
В ОКРЕСТНОСТЯХ АЛЕКСАНДРИИ
Карлу Профферу
Каменный шприц впрыскивает героин в кучевой, по-зимнему рыхлый мускул. Шпион, ворошащий в помойке мусор, извлекает смятый чертеж руин.
Повсюду некто на скакуне; все копыта - на пьедестале. Всадники, стало быть, просто дали дуба на собственной простыне.
В сумерках люстра сродни костру, пляшут сильфиды, мелькают гузки. Пролежавший весь день на "пуске" палец мусолит его сестру.
В окнах зыблется нежный тюль, терзает голый садовый веник шелест вечнозеленых денег, непрекращающийся июль.
Помесь лезвия и сырой гортани, не произнося ни звука, речная поблескивает излука, подернутая ледяной корой.
Жертва легких, но друг ресниц, воздух прозрачен, зане исколот клювами плохо сносящих холод, видимых только в профиль птиц.
Се - лежащий плашмя колосс, прикрытый бурою оболочкой с оттделанной кружевом оторочкой замерзших после шести колес.
Закат, выпуская из щели мышь, вгрызается - каждый резец оскален в электрический сыр окраин, в то, как строить способен лишь
способный все пережить термит; депо, кварталы больничных коек, чувствуя близость пустыни в коих, прячет с помощью пирамид
горизонтальность свою земля цвета тертого кирпича, корицы. И поезд подкрадывается, как змея, к единственному соску столицы.
1982
Вашингтон
КЕЛОМЯККИ