ДЕЛО ПРИНЦИПА
[1] [2] [3]– Так чего тебе надо? - спросил он. Я объяснил. Азазел уточнил:
– Его профессия - это передача идей, да? Перевод идей в слова, как у этого твоего приятеля с причудливым именем?
– Совершенно верно, и он хотел бы повысить свою эффективность, чтобы доставить удовольствие тем читателям и добиться признания - ну и богатства тоже, хотя оно ему нужно лишь как материальное свидетельство признания, а не ради самих денег.
– Понимаю. У нас в нашем мире тоже есть словоделы, которые все вместе и каждый в отдельности ценят только признание и никогда не примут самой малой суммы, если она не служит материальным свидетельством признания.
Я снисходительно рассмеялся:
– Профессиональная слабость. Мы с тобой, к нашему счастью, выше этого.
– Ладно, - сказал Азазел. - Я не могу тут торчать до Нового года, а то трудно будет вернуться в нужный момент. Этот твой друг - в пределах мысленной досягаемости?
Найти его оказалось непросто, хотя я показал на карте расположение его рекламной фирмы и со своим обычным красноречием дал точную характеристику объекта, но сейчас не хочу утомлять вас подробностями. В конце концов Готлиба нашли, и Азазел после коротенького обследования сказал:
– Необычный разум, довольно частый среди образчиков твоего не слишком привлекательного вида. Гибкий, но притом довольно ломкий. Схема словоделания есть, но она вся в узлах и наносах, так что его трудности неудивительны. Снять препятствия мне ничего не стоит, но это может привести к умственной неустойчивости. Скорее всего, при аккуратной работе этого не случится, но всегда есть шанс. Ты думаешь, он бы сам рискнул?
– Несомненно! - воскликнул я. - Он нацелен на славу и служение искусству. Он бы рискнул без колебаний.
– Это так, но ведь ты, как я понял, его преданный друг. Он может быть ослеплен амбициями и жаждой творить добро, но ты видишь яснее. Ты хотел бы, чтобы он попробовал?
– Моя единственная цель - это его счастье и благо. Вперед, и постарайся работать так аккуратно, как сможешь. А если что-нибудь случится не так - мы хотели как лучше. (А если все будет в порядке, то половина всего финансового успеха будет моя.)
И так это и свершилось. Азазел, как всегда, притворился, что ему невесть как трудно, и потом долго лежал, поводя боками и бормоча насчет неразумных требовании, но я предложил ему подумать о счастье миллионов людей и попросил несколько уменьшить собственное себялюбие.
Устыженный моими справедливыми словами, он нашел в себе силы отправиться на завершение той церемонийки в его честь, которая тем временем шла своим чередом.
Готлиба Джонса я нашел где-то через неделю. Раньше я не пытался, считая, что ему понадобится какое-то время на освоение новых мозгов. Ну, и еще я хотел подождать и косвенным путем навести справки, не повредила ли ему переделка. Если бы это было так, то совершенно незачем было бы с ним встречаться. Моя утрата - и, конечно, его тоже - сильно омрачила бы такую встречу.
Но я о нем ничего настораживающего не узнал, и он определенно выглядел вполне нормальным, когда я увидел его на выходе из здания той компании, где он работал. Мне сразу бросилось в глаза, что он был несколько меланхоличен. Значения этому я не придал, поскольку из опыта общения с писателями сделал вывод, что это у них профессиональное. Может быть, от постоянного контакта с редакторами.
– А, Джордж, - сказал он тусклым голосом.
– Готлиб, - ответил я, - до чего же я рад вас видеть. Вы сегодня прекрасно выглядите. (На самом деле он, как и все писатели, выглядел омерзительно, но великое дело - вежливость.) Вы не пытались писать последнее время?
– Нет, не пробовал. - И тут, как будто внезапно припомнив, он сказал: - А что? Вы готовы поделиться со мной секретом второго абзаца?
Мне было приятно, что он помнит, ибо это указывало на сохранение прежней остроты его ума. Я ответил:
– Милый мой, все уже сделано. Я ничего не должен вам объяснять, у меня более тонкие методы. Идите домой и садитесь за машинку: вы увидите, что пишете, как бог. Будьте уверены, все ваши горести позади, и романы потекут с вашей машинки гладкой струйкой. Напишите две главы и план остального романа, и я уверен, что любой издатель взвизгнет от восторга и тут же выпишет солидный чек, из которого каждый цент будет наполовину ваш.
– Ха! - фыркнул Готлиб.
– Смею вас заверить, - сказал я, прижимая руку к сердцу (а оно у меня, как вы знаете, настолько большое, что могло бы, говоря фигурально, занять всю грудную полость), по совести говоря, я чувствую, вы могли бы абсолютно спокойно бросить эту свою мерзкую работу, чтобы она никак не марала чистейший материал, выходящий из вашей машинки. Вы только попробуйте, Готлиб, и увидите, что я свою половину более чем заработал.
– Вы что, уговариваете меня бросить работу?
– Именно так!
– Я не могу.
– Можете, можете. Бросьте вы свою презренную должность. Оставьте эти оглупляющие вас занятия коммерческим надувательством.
– Да я же вам говорю, что не могу. Меня только что уволили.
– Вас?
– Совершенно верно. И притом после возмутительной критики, да еще выраженной таким образом, которого я никогда не прощу и не собираюсь прощать.
Он направился к маленькой недорогой забегаловке, где мы обычно обедали.
Я спросил его:
– А что случилось?
Уныло прожевывая бутерброд с говядиной, он объяснил.
– Я писал рекламу для освежителя воздуха, и меня вдруг поразила ее какая-то жеманность. Ничего крепче слова "запах" нельзя использовать. И мне захотелось высказаться от души. Уж если мы должны рекламировать такой мусор, так можно хоть сделать это как следует. И на моем экземпляре, прямо поверх всех этих розочек, духов и незабудок, я в заголовке написал: "Зловонье - в шею", а внизу крупными буквами: "ВОНЬ ГОНИ ВОН!" и отправил в типографию, не озаботившись дальнейшими консультациями. А потом, естественно, подумал: "А почему бы и нет" и отправил боссу докладную записку. С ним случился припадок прямо в кабинете, и вопил он очень громко. Вызвав меня тут же, он мне объявил, что я уволен, и добавил несколько таких слов, которые вряд ли всосал с молоком матери - разве что у него была достаточно оригинальная матушка. И вот я без работы.
Он метнул на меня враждебный взгляд исподлобья:
– Сейчас вы скажете, что это ваша работа.
– Конечно. Вы подсознательно чувствовали, что поступаете правильно. Вы намеренно подставили себя под увольнение, чтобы всю оставшуюся жизнь служить искусству. Готлиб, друг мой, идите сейчас домой. Пишите роман и не соглашайтесь на аванс меньше ста тысяч долларов. Производственные издержки не стоят разговора - всего несколько пенни на бумагу, так что и вычитать из моих пятидесяти тысяч ничего не придется.
– Вы сумасшедший, - сказал он.
– Я убежденный, - возразил я. - И в доказательство я плачу за завтрак.
– Вы таки сумасшедший, - повторил он дрогнувшим от удивления и ужаса голосом и на самом деле дал мне заплатить по счету, хотя не мог не понимать, что мое предложение было всего лишь риторической фигурой.
На следующий вечер я ему позвонил. Конечно, следовало бы подождать еще. Не надо было его торопить. Но я сделал в него кое-какую инвестицию завтрак обошелся мне в одиннадцать долларов, не говоря уже о четвертаке на чай, - и я беспокоился о судьбе своих вложений. Это, я думаю, понятно.
– Готлиб, - спросил я, - как подвигается роман?
– Нормально, - сказал он отсутствующим голосом. - Я уже отстучал двадцать страниц, и выходит отлично.
Тем не менее голос его звучал так, как будто все это его не интересует. Я спросил:
– Так чего же вы не прыгаете от радости?
– Насчет романа? Не говорите глупостей. Мне позвонили Файнберг, Зальтцберг и Розенберг.
– Ваша рекламная фирма? То есть бывшая ваша?
– Да, они. Не все сразу, конечно, звонил мистер Файнберг. Он хочет, чтобы я вернулся.
– Надеюсь, Готлиб, вы им сказали, как вы теперь далеки...
Он меня прервал:
– Оказывается, заказчик объявления насчет освежителя пришел в экстаз от моего экземпляра. Они хотят организовать целую рекламную кампанию как в печати, так и на телевидении и хотят, чтобы ее организовал автор самого первого объявления. По их мнению, я проявил смелость, решительность и полное понимание духа рекламы восьмидесятых. Они и дальше хотят иметь рекламу такой же силы, а для этого им нужен я. Конечно, я обещал подумать.