III

III

Занявшись перипетиями нашей художественно-полицейской истории, мы, увы, грешим порой некоторой забывчивостью по отношению к иным персонажам. Читатель вправе нас, скажем, упрекнуть: куда подевали симпатичного молодого Вадима Раскладушкина? Появившись в «охотниковщине» со своим портфелем, скрывающим умеренные количества вкусного содержимого, прокатив на легкомысленных колесах по замерзшим лужам Атеистического переулка, проскользив затем по ледяным аллеям Измайловского парка и даже пленив своим стройным задком офицера соответствующих спецслужб Востока Владимира Гавриловича Сканщина, потолкавшись в подозрительном иностранном окружении на чердаке у русского молодца Михайлы Каледина и отчебучив самбу на даче Марксятниковых, этот блондин, всегда одетый в удобную красивую и мягкую одежду, как бы канул. Читатель вправе спросить: что же происходит с начинающим фотографом в огромной Москве, удалось ли ему завязать связи в артистических кругах, сделал ли успехи в профессиональной области, ну, словом, пора бы уже еще раз «мелькнуть» по законам развития композиции.

И вот завьюжило сильно в уютных переулках старой Москвы, когда Вадим Раскладушкин вновь появился в поле зрения. Дубленочка в три четверти, шерстяной кепи с наушниками, румяное лицо, как бы не отягощенное ни экономическими трудностями, ни идеологическим засильем всесильного марксизма. В принципе такая фигура должна была бы вызывать у встречных отрицательные чувства или хотя бы легкий скрежет зубовный, дескать, спекулянты прохлаждаются, пока мы работаем, однако при взгляде на Вадима светлели угрюмые взгляды, как будто он то ли память какую-то хорошую оживлял, о детстве ли, о юности ли, о том ли, чего вообще никогда не было в жизни какого-нибудь прохожего, то ли даже подавал своим видом какую-то немыслимую надежду – а почему бы, дескать, мне самому когда-нибудь не прогуляться вот таким образом в метель; дубленочка, кепочка, румяный мордальончик?

Вадим Раскладушкин на улице Герцена был в этот сумеречный вьюжный клонящийся к вечеру денек не один. Рядом с ним спотыкалась персона, гораздо ближе подходящая под категорию типичного москвича, ибо и штаны на концах были зажеваны, и пуговиц недоставало на пальто, и перчатка, утратив приписанную ей природой парность, пребывала в единственном числе. Словом, если уж мы взялись в этой подглавке подтягивать композиционные нити, почему бы нам рядом с Вадимом Раскладушкиным не разместить бывшего консультанта по делам Германии, Австрии и германоязычной Швейцарии Никиту Буренина, изгнанного из хорошего правительственного учреждения по дружбе с загранстранами за «отсутствие бдительности и халатность».

Раскладушкин и Буренин встретились впервые в жизни всего лишь час назад в пивном баре Дома журналистов на Суворовском бульваре. Вадим угощался кружкой свежего бочкового пива, ибо при всех своих положительных качествах чувствовал к этому напитку некоторую слабость, что, впрочем, не является чем-то негативным, если не выходит за лимиты. Приблизился с четырьмя кружками, нацепленными на пальцы вытянутых рук, длинный и согбенный под тяжестью пива человек с застывшей улыбкой на темном измученном лице. Разрешите? Пожалуйста, пожалуйста, присаживайтесь за компанию, сказал Вадим таким тоном, в котором заключена была, по его мнению, хорошая московская традиция. Через несколько минут Буренин, приблизив свое лицо, от которого слегка попахивало недопереваренной пищей, к Раскладушкину, шепотом выворачивал перед ним душу. В мммоем пппрошлом, ссстаричок, есть нечто постыдное, есть такая гадость, что иногда противно смотреть на себя в зеркало.

В Вадиме Раскладушкине Никита Буренин нашел благодарного слушателя. Целый час он рассказывал ему свою постыдную историю, вышел вслед за ним из теплого «гадюшника» и сопровождал в пешей прогулке по Суворовскому бульвару и далее по Герцену в сторону Консерватории, чтобы свернуть на бывший Брюсовский переулок, ныне улицу Надеждиной. Никита Буренин, который «по правилам московского жаргона» после увольнения из дружелюбного департамента со стремительностью невероятной стал «выпадать в осадок», не верил в этот час ни ушам своим, ни глазам, только лишь языку своему доверял. Приятный молодой господин, который походил бы на поместного дворянина, приехавшего в столицу в поисках должного места для применения своих благих намерений и недюжинных талантов, если бы не современная ловкая, легкая и теплая одежда, внимал каждому его слову, вникал в суть «постыдной истории» и проникался исключительным сочувствием.

«Постыдная история» вкратце. В 1957 году Никита Буренин был в зените жизненного успеха, блестящий аспирант МГУ по германской филологии, член Всемирного Совета Мира от советской молодежи, активный деятель Международного союза студентов и Всемирного фестиваля молодежи и студентов, словом, восходящая звезда новой элиты советских «международников».

В Германии своей любезной он к тому времени еще не побывал, поскольку там тогда правили «хитрая лисица Аденауэр», как его тов. Хрущев назвал, и «реваншисты», но зато в составе самой первой послесталинской группы аспирантов был отправлен на два месяца в Сорбонну в рамках межправительственного обмена студентами. Вот там-то, увы, в прекрасном Париже, и началась «постыдная история», и началась она так чудесно, словно в ней воплотились все хемингуэевско-ремарковские мечты Никитиного поколения.

Конечно же, Колет, мадам Фрамбуаз, была его на десять лет старше, «прекрасная дама» парижского журналистского мира. Конечно же, они не спали, в том смысле, что объятиям Морфея предпочитали объятия друг друга, конечно же – и луковый суп под утро в «Чреве Парижа», и ночные перегоны в рычащем «Феррари» в Довиль и Онфлер, к пенным берегам Атлантики, и эти встречи на Монпарнасе, о, эти встречи на Монпарнасе… Одним словом, Никита возвратился в Москву, заряженный любовью к тридцатипятилетней парижской львице, заряженный невероятной энергией и невероятно новыми идеями сближения культур, новой фазы социализма внутри европейской цивилизации. Зарядили там пацана, ухмылялись соответствующие товарищи, наблюдая стремительные движения новоявленного парижанина на улицах Москвы. Вряд ли на пользу ему пошла пресловутая Сорбонна.

Теперь была очередь Колетки, как он ее называл, посетить Москву, и она не заставила себя ждать. В то время западноевропейская интеллигенция с восторгом открыла для себя новое поле деятельности на Востоке. Ив Монтан, и Жан Вилар, и Шарль Азнавур сменяли друг друга на подмостках Москвы и Ленинграда, а за ними следовали политики, журналисты, писатели, дельцы, спортсмены… Страшная багровая пустыня России на деле оказалась гостеприимным и плодородным полем.

Итак, Колет приехала в норковой шубке и с удивительным миниатюрным магнитофоном. Восторг и упоение! Пошла московская часть Никитиной фиесты, которая враз оборвалась, когда их такси столкнулось ночью возле гостиницы «Гранд-Отель» с фургоном «Живая рыба».

Ничего особенного не произошло, разбита фара, фонарь под глазом, но все целы, и непонятно, почему так сразу, мгновенно, на месте оказалось несколько патрульных машин, милиция и люди в штатском. Непонятно, с какой целью их транспортировали в разных машинах в какое-то дикое помещение с кафельным полом и зарешеченными окнами. Далее Никиту вталкивают в какой-то жуткий каземат, раздевают догола, бьют с оттяжкой по ягодицам, дергают за органы любви, фотографируют со вспышкой. Из-за стены доносится крик Колетки: Je suis francais! II n'y pas droit… В ответ – комендантский хохот.

Утром Никите отдали одежду и препроводили в пристойного вида кабинетик, где Ленин на стенке читал свою утреннюю «Правду», вызывая у созерцающего жгучее желание хорошего французского кофе. В кабинетике ждали блестящего аспиранта два соответствующих товарища, по выражению их лиц (улыбочка) он сразу догадался, кто такие.

Как же это вы, товарищ Буренин, с вашей подружкой, гражданкой Франции Колет Фрамбуаз, дошли до жизни такой? Может быть, в Сорбонне вас научили так злоупотреблять спиртными напитками? Спокойно, спокойно, сейчас мы говорим, а вы слушаете. Вам, конечно, известно, Буренин, что ваша сожительница Фрамбуаз является агентом соответствующих спецслужб Запада? Вот сейчас мы вас слушаем, а вы отвечайте! Едва только начал отвечать, начал отстаивать свою любовь, жуяк – соответствующий товарищ кулаком по столу: дрянь паршивая! государство на тебя столько средств затратило! с первой же блядью, которую тебе подсунули! с алкоголичкой! со шпионкой! родину-мать предал!

Учти, Вадим, наследие тех времен. Всего лишь четыре года прошло со смерти Тараканищи, страх сидел у каждого в костях, и я не оказался исключением. Понимаю, кивнул Вадим Раскладушкин, я хоть и далек от наследия тех времен, но прекрасно тебя понимаю, Никита.

Беседа в кабинете под утренним портретом закончилась подписанием определенного текста, а на следующий день в «Вечерке» появилась статья «Любопытство мадам Фрамбуаз». В ней говорилось о том, что советские люди всегда были и сейчас заинтересованы в развитии дружеских связей с людьми доброй воли всех зарубежных стран. Двери нашей страны широко распахнуты для тех, кто приходит к нам с открытым сердцем и чистыми руками. Журналистку Колет Фрамбуаз тоже приняли у нас в стране по законам русского гостеприимства, но она ответила на это черной неблагодарностью. Иначе и быть не могло. Прогрессивная общественность Франции давно знает мадам Фрамбуаз как матерого агента соответствующих спецслужб Запада, оголтелую антисоветчицу, распутницу и алкоголичку.

Статья сопровождена была снимком. Колет с вытаращенными глазами прикрывает обнаженную грудь в одном из «специализированных медицинских учреждений столицы». Рядом присутствовал и снимок «вещественных доказательств», до которых читатель «Вечерки» столь охоч: сфотографирована была сумочка Колет, ее часы, авторучка, миниатюрный магнитофон, а также страничка записной книжки, «полная злобной клеветы на советских людей и советский образ жизни»: из всего размазанного можно было различить только одно слово «legume». Завершалась статья подписью «аспирант МГУ Н. Буренин».
[1] [2]