5. В свете меноры

В одном из писем Натан довольно остроумно описывает обстоятельства своей женитьбы на вашей прабабке. Вы, возможно, об этом никогда не слышали. Я так и думал. Вот что там произошло. Как вы можете догадаться, возвращение из Америки миловидного и небедного Корбаха вызвало сущий переполох среди невест Варшавы, Риги и Вильны. Тут присутствует один странный момент. Матримониальные дела целого куста больших еврейских кланов этой части Российской империи почему-то находились в руках известного скульптора Марка Антокольского. Этот человек, которому тогда было сорок с небольшим, считался самым преуспевшим членом общины, поскольку прославился далеко за пределами черты оседлости и утвердился в имперской столице как ведущий скульптор. Все наши Корбахи и Слонимские, а также Гинзбурги, Рабиновичи и другие относились к нему как к патриарху, и он, как я понимаю, охотно принимал такое почтение. Именно с письмом господина Антокольского появился молодой Корбах в семье Слонимских, где две дочки томились на выданье. Все, однако, и здесь было не так просто. Крупнейший в Риге специалист по роялям Соломон Слонимский после смерти своей жены, матери вашей прабабки Ревекки, женился на женщине старше себя, у которой были две свои дочки. Вот именно эти дочки и считались на выданье, к ним-то на смотрины и направил патриарх Антокольский молодого Натана.

Был устроен торжественный обед с бесконечной сменой блюд, со всеми этими креплахами, кнублями, кнаделями, цибелями, а в заключение явился ошеломляющий венский штрудель, который девочки готовили сами. Все замирали, когда Натан рассказывал об Америке. Для них это был безупречный джентльмен из Нью-Йорка. Вряд ли они могли представить его в деревянном люфт-клозете на Орчад-стрит. С замиранием семья поглядывала, какой из двух девиц он окажет предпочтение.

А он тем временем исподтишка следил за третьей, что только лишь изредка присаживалась к столу, а больше помогала прислуге. Это была восемнадцатилетняя Ревекка. В один момент, когда она выносила посуду, Натан тихонько поинтересовался:

– А кто эта девушка?

Возникло неловкое молчание. Потом мадам Слонимская произнесла со светской небрежностью:

– А это просто родственница.

Ревекка тут уронила посуду и вскричала:

– Не родственница, а родная дочь своего отца! – И бросилась прочь, на кухню.

Молодой джентльмен легкой походкой ист-сайдского мафиозо последовал за ней. Все стало ясно.

Скульптор Антокольский был чрезвычайно рассержен тем, что встреча прошла не по его сценарию, однако впоследствии, познакомившись с молодой четой, сменил гнев на милость и даже взял под свою художественную опеку их подрастающего сына, вашего деда Рувима. Именно под влиянием Антокольского юноша пошел в искусство и стал впоследствии крупной фигурой российского авангарда, что, конечно, вызвало бы полное отвращение у опекуна, доживи он до той поры.

– Об этом я кое-что слышал от бабки, – сказал Александр. – Он входил в группу «Бубновый валет», а потом в «Ослиный хвост». Как это, «Данкис тейл»?[86]

– Манкис тейл?[87] – переспросил Стенли.

Кафе давно уже наполнилось людьми, пришедшими на ланч. В центре зала шел энергичный разбор салатов. Иные посетители перешептывались, поглядывая на несколько странную, не очень-то совместимую пару мужчин, дующих «Клико» в утренний час в углу веранды под лимонным деревом. Странная парочка, индиид: у старого отменная копна волос, а молодой лыс, старый в кожаной куртке покачивает длинной ногой, которую приходится огибать с блюдом салата в руках, а молодой в серебристой курточке с надписью «Колониал паркинг» курит одну сигарету за другой, то есть вредит своему здоровью и косвенно здоровью всего общества, – вот и судите сами, что это за люди.

Стенли продолжал:

– Дальнейшее начинает расплываться. Известно, что рижский завод давал хорошую прибыль. В одном из писем Натан предложил Александру инвестировать в расширение производства. Александр мыслил только идеями расширения, конечно. Они были близки к соглашению, но почему-то оно не состоялось. В девятьсот восьмом году Натан свернул все дела в Риге и переехал на Волгу, в город Сэмэри, спасибо, в Самару, и там возобновил производство бумаги по своему манхаттанскому рецепту.

Братья все время собирались увидеться, строили планы путешествий, однако после семнадцатого года все эти планы рухнули, да и переписка заглохла. Мы до сих пор не знаем, что произошло с волжскими Корбахами. От Аушвица, к счастью, они были далеко. Производство их наверняка было национализировано, но вот как кончил Натан, мы не имеем ни малейшего представления. Может быть, у вас, Алекс, что-нибудь сохранилось в памяти? Я вам буду также очень признателен за любую информацию о вашей семье. Мы кое-что уже знаем о ней. Хотите верьте, хотите нет, но мы с вами являемся четвероюродными кузенами.

Завершив свое повествование, Стенли почувствовал странную неловкость. Трудно было понять, как себя поведет дальше этот парень, четвероюродный кузен. Вдруг начнет денег просить? Во всей этой встрече была, разумеется, некоторая нелепость. Она еще усугубилась тем, что в кафе вошли два мускулистых типа, телохранители нашего магната. Каким-то образом им все-таки удалось проследить его мотоциклетный отрыв. Профессионалы, ничего не скажешь.

Александр, основательно обалдевший от услышанного, а еще больше от самого длинного в его жизни, обращенного к нему через стол монолога на английском, покрутил своей поблескивающей башкою:

– Ну и ну!

– Что означает это «ну-и-ну»? – спросил Стенли.

Александр сделал руками какой-то жест, который и означал это «ну-и-ну».

– Могу я вам задать один вопрос?

– Чем больше вопросов, тем лучше, – кивнул Стенли и вдруг гаркнул в сторону с некоторым остервенением: – I know! Tell them, I know![88]
[1] [2] [3]