Глава седьмая. На носу очки сияют! (1)
[1] [2] [3] [4]– Доносчик?! – истерически закричала Нина. – Семен, ты доносчик!
Толпа еще раз крутанула ее и отнесла прочь. Оглянувшись, она еще заметила, что Семен и на нее показывает гэпэушникам: вот эта, мол, тоже. В следующий момент какой-то конник дотянулся до ее головы древком своей парадной пики. Нина потеряла сознание и свалилась под ноги толпе.
* * *
Сражение было окончено. Милиция запихивала измочаленных троцкистов в фургоны. Толсторожий и задастый мильтон за руку тащил бесчувственную Нину к углу Никольской улицы. На углу вдруг уличный сброд, нищие и торговки горячей снедью окружили блюстителя порядка.
– Глянь, глянь, народ, девчонку убили, изверги! Бандиты, мазурики, кровопийцы, школьницу-красавицу порешили!
Мильтон растерянно озирался:
– Ну, чего, чего?! Живая она! Под арест попала, троцкистка ж!
Какая-то торговка швырнула в него черствым пирогом, полетел недопроданный товар, бабы и нищие завопили:
– Сам ты троцкист! Морда бесстыжая! Креста на вас нет! Под суд пойдешь, участковый!
Мильтон плюнул, бросил Нину, выбрался из толпы деклассированного элемента. Бабы подняли Нину, увидели: и впрямь живая, протерли платком затекшее и рассеченное лицо, прикрывая от милиции, повели ее в глубь Никольской, где стояло наготове несколько карет «скорой помощи». Вдруг из одной кареты спрыгнул доктор-блондин, рукастый, ногастый, ахнул, зашатался, чуть сам не сыграл.
– Нина! – кричит. – Нина!
Все сошлось. Разбой в Китай-городе и Савва Китайгородский с избитой принцессой на руках.
* * *
Внутри машины Савва уложил Нину на носилки, сделал ей укол морфина, протер лицо марлей, прижег йодом порезы и места содранной кожи, перебинтовал разбитую кисть руки. По дороге в Шереметьевскую больницу Нина то отключалась, то вдруг выныривала, тихонько стонала, хоть боли и не чувствовала из-за морфина, ей хотелось, чтобы Савва приблизил к ней свое лицо.
Что за лицо в самом деле! Лицо такой тонкости и чистоты: ни усищ каких-нибудь, ни бородавок, просто чистое человеческое лицо, я таких лиц никогда не видела в жизни!
Она не понимала, что с ней происходит и куда ее везут, однако чувствовала уют, покой и себя предметом заботы, маленькой хныкалкой.
– Савва, Савва, это ты, не уходи, пожалуйста...
Савва, сам еле жив от счастья и нежности, приткнулся рядом на полу трясучей кареты, держал ее руку, бормотал:
– Ниночка, потерпите еще немножко, сейчас все будет хорошо...
Вдруг она вспомнила гнусные морды красноармейцев, летящие в лицо приклады, дико вскрикнула, приподнялась на локте.
– А-а-а, что они сделали с нами! Охотнорядцы! Фашисты! Савва, Савва, революция уничтожена!
«Да и черт с ней, с вашей проклятой тираншей-революцией, – думал Савва. – Единственное доброе дело, что она сделала, – это привела тебя ко мне!»
– Успокойтесь, Ниночка, – умолял он. – Ведь вы-то сами живы, не так ли? Ведь молодость-то ваша, ваша поэзия живы!
Она снова откинулась на носилках, наркотическая улыбка опять овладела ее лицом.
– Какое у тебя лицо, Савва, – шептала она. – Сравни два лица, твое и мое. Мое – рожа, а твое лицо с большой буквы. Ты можешь своим лицом поцеловать мою рожу? Поцелуй туда, где не разбито!
Он осторожно выискал неразбитое место на ее лице чуть выше угла подбородка и прикоснулся к нему губами.
* * *
На трибунах для иностранных гостей возле Мавзолея творилось явное замешательство. Многие заметили, что нечто странное происходит среди правительства, куда-то исчезли Сталин и Рыков, Бухарин все время пугливо озирается. Через некоторое время Сталин занял свое место посредине, но он был явно не в себе, лицо почернело. Потом на другом конце огромной площади произошло какое-то завихрение, туда проскакал отряд кавалерии. На фасаде тяжеловесного здания напротив трибуны косо повис какой-то короткий лозунг, вокруг него явно шла борьба: какие-то люди пытались его стащить, другие не давали.
1
Дословно: уже виденное (фр.).
[1] [2] [3] [4]