ОНА (1)
[1] [2] [3] [4]В лифт мы вбежали, я — застегивая пуговицы на рубашке, а Олег — никак не совладая с заупрямившейся «молнией» в штанах.
Квитанции на «Тойоте» мы не нашли. Но мы не нашли и «Тойоту». Ее место пустовало, и наглый счетчик, как кобра, ставшая на хвост, уставился на нас ухмыляющимся циферблатом.
Сомнения не было. Машину угнала полиция. И теперь, чтобы ее выручить, придется уплатить 75 долларов.
Я на миг представила, как корчилась и стонала моя «Тойота», когда бессердечные полисмены задрали ей нос краном, больно прищемив бампер, подогнали под нее арестантскую тележку, безжалостно стянули тросом и поволокли на прицепе, как преступницу, на глазах у праздных и равнодушных прохожих.
Олег остановил такси. Мы поехали поперек Манхэттена к Гудзону. Туда угоняют арестованные автомобили.
За железной сетчатой оградой, действительно, как в тюрьме, а вернее в концентрационном лагере, стояли пыльной кучей сотни несчастных машин всех марок, всех цветов и всех возрастов.
Я искала глазами желтый цвет. Но желтые пятна рябили во множестве среди серых, красных, зеленых. Машины стояли неровными рядами, такие разные по происхождению и форме и такие одинаково скучные, какими бывают только арестанты.
Олег захотел взять на себя половину расходов, но я отклонила такое проявление рыцарства.
— Завтра тебе нечем будет платить за гостиницу.
— А что тебе останется для Европы?
— Обойдусь.
— Ну, это уж мы знаем, каким путем. Дорого тебе обойдутся чужие ужины.
— Не сотрется. Что-нибудь останется.
Олег наливался черной злобой. Но, слава богу, полисмен уже вел нас мимо бесконечных автомобилей, жалких, грустных арестантов, к нашей недотепе, и затлевшая ссора погасла, так и не вспыхнув пламенем.
«Тойота» стояла между «Бьюиком» и «Фордом» и выглядела карманным воришкой среди двух здоровенных громил-гангстеров.
Мне это не показалось. Я это видела.
Завидев нас, «Тойота», как обиженный щенок, припала на передние колеса, словно выдавив из них воздух, и заскулила виновато и счастливо.
— У тебя на глазах слезы, — удивился Олег, тоже растроганный. Но не так, как я.
Я вытерла кистью руки глаза и прикусила губу.
— Сколько я с тобой, ни разу не видел у тебя слез. Даже когда я унижал тебя, ты оставалась непроницаемой. Ты что, не умеешь плакать?
— На людях плакать — слишком большая роскошь. Слезы — это слабость. А слабостью легко воспользоваться.
— Хорошо ты себя выдрессировала. Даже страшно.
— Почему страшно? Я ведь, дорогой, тоже плачу. Но когда никого рядом нет. Когда я одна в машине на автостраде и кругом стада автомобилей и ни одной живой души, я даю волю слезам… за все обиды, что мне нанесли такие вот друзья, как ты. И свидетель этому один. Моя «Тойота Королла». Она не воспользуется моей слабостью, не сочтет меня дурочкой, не обидит фальшивым сочувствием. Она повздыхает и потащит меня дальше. А куда? Она думает, я знаю. А я не знаю.
Мы остановились в мотеле. В каком? Мотели одинаковы по всей Америке, как близнецы. Их можно различить лишь по месту расположения. Даже не по ландшафту. Ландшафты тоже похожи. Автострады и рекламы придали американским ландшафтам убийственное однообразие.
Поэтому самым верным будет такое определение: мы остановились в безликом мотеле на таком-то градусе северной широты и таком-то градусе западной долготы. Самый точный адрес — и слепой найдет, если мы вообще кому-то нужны. Но, слава Богу, мы никому не нужны. Им до нас никакого дела и нам нет никакой надобности в них.
Значит, мы нужны друг другу?
Это тоже вопрос. Мы нужны друг другу постольку, поскольку каждый из нас в отдельности взвыл бы от одиночества и, может быть, вскрыл себе вены, чтоб испачкать, испоганить своей кровью стерильно-чистое белье в мотеле, вымазать его лакированные стены, прожечь нашей ядовитой желчью эти розовые пушистые ковры, такие мягкие, такие удобные, глушащие любой звук, что кажется, ты не живой, а призрак, летающий по клетке. Очень удобной клетке. С белоснежной эмалевой ванной, хромированными кранами и душем, с пластиковой занавеской в неживых цветочках, с мертвым светом из-под элегантных, не утруждающих глаз матовых плафонов. С вечно закрытым окном на всю стену и уныло гудящим кондиционером. Дающим в любую погоду ровную прохладу, до несносности ровную, как компресс на воспаленном лбу. Эта прохлада пахнет синтетикой и лекарством.
По всей Америке, от побережья до побережья, в тысячах одинаковых мотелей, в миллионах одинаковых комнат ложатся в одинаковые кровати, предварительно помывшись одинаковым мылом с одним и тем же клеймом на обертках и тем же клеймом на до безобразия чистых махровых полотенцах, которые сложены в ванной высокой стопкой, втрое превышающей каждодневную потребность нормального человека, совсем неодинаковые люди, все стремление которых — тоже стать одинаковыми.
Моя любимая страна избыточного изобилия уже вывела инкубаторный экземпляр среднего американца. Эта биологическая особь — и он и она — имеет свой первый признак: избыточный вес. Шире нормального зад, тяжелые бедра, бесследно растворившуюся талию. Диеты, режимы, оздоровительные клубы — пустой треп, помогающий убивать праздную скуку, и рай для шарлатанов с медицинскими дипломами, стригущих купоны с доверчивых и тупых толстозадых баранов, одетых в брюки независимо от пола.
— Следите за своим весом! — главный лозунг Америки, ее хрюкающий стон.
Где-то на планете истошно, придушенно кричат:
— Свобода, равенство, братство!
Где-то, не совсем искренне, но все же с завидным вдохновением требуют, не знаю у кого:
— Миру мир!
Или же пытаются уговорить самих себя, что:
— Человек человеку — друг, товарищ и брат.
— Следите за своим весом, — с одышкой, астматически отдувается Америка. Цитадель свободного мира. Сладкая приманка, недосягаемая мечта остального человечества, лишенного благословенного американского гражданства.
Это очень похоже на анекдот, рассказанный мне Олегом на автостраде, когда он развлекал меня в машине, не давая уснуть за рулем.
Согласно марксистскому учению, вся история человечества делится на пять формаций:
Первобытнообщинный строй.
Рабовладельческий строй.
Феодальный строй.
Капиталистический строй.