20
[1] [2] [3]– Ну что ж, – сказала она, – остается только от души вас поздравить.
– И вас! – воскликнула маленькая женщина. – Я поздравляю весь народ Израиля!
Наверху что-то грохнуло, и еще раз, словно кем-то били об пол, что было весьма похоже на правду, если принять во внимание темперамент пьяных кипрских моряков. Тихо заструилась с потолка известка.
– Кто это?! – испуганно спросила мать Машиаха.
– «Белые ноги», – сказала Зяма, – престижный салон. Не обращайте внимания.
– Содом и Гоморра! – воскликнула мать Машиаха. – Мой сын ликвидирует весь этот разврат!
– Да, пожалуйста! – оживилась Зяма, слегка приобняв женщину и мягко устремляя ее движения в сторону двери. – Уж попросите его.
И так они дружно подгребли к двери, и – еще мгновение – волной Зяминого теплого участия бедную женщину вынесло бы к лифту, но тут дверь распахнулась и влетел Витя, успевший – это было заметно с первого взгляда – получить квитанцию на уплату штрафа.
– В чем дело?! – заорал он, споткнувшись о мать Машиаха. – Почему в редакции посторонние?
– Витя, Витя! – предостерегающе окликнула Зяма, яростно ему подмигивая. – У нас радость. Разгадан секрет пепла красной коровы.
Но Витя (очевидно, размер штрафа превзошел все его опасения) как с цепи сорвался. Он завопил, что сейчас превратит в пепел первую подвернувшуюся корову, если помещение в секунду не будет очищено. Мать Машиаха, не вняв опасности, принялась выяснять – почему в газете «Полдень» не публикуют, как в приличных газетах, время зажигания субботних свечей. Багровый потный Витя заорал, что в их редакции свечи не зажигают, а вставляют, и сейчас он покажет красной корове – как это делается.
С ужасным скандалом мать Машиаха наконец покинула офис. Витя с остервенением запер дверь, каждый поворот ключа сопровождая непечатным – а впрочем, давно уже печатным – словом.
– Итак? – спросила Зяма.
– Сто двадцать! – сказал он, отдуваясь и размахивая бесполезным уже посланием к «дорогому контролеру». – Вонючий мизрах! Я опоздал буквально на минуту.
– Почему ж ты с ним не поговорил?
– Я его не видел! Он успел смыться, вонючий мизрах!
– Откуда же ты знаешь, что он – мизрах?
– А кто ж еще?! – гаркнул Витя.
Спорить с ним было бесполезно. Он и сам любил повторять, что ненависть – экзистенциальное чувство.
Не успели приняться за шедевр Кугеля, как позвонил Рон Кац и попросил включить модем – сейчас он пришлет гениальный файл под названием «Кардинал Арончик»…
Пришел файл. Вывели текст на экран и с первого абзаца – почти одновременно – страдальчески взвыли: Халил Фахрутдинов вставлял кардиналу Франции Жану-Мари Люстижье огромную еврейскую клизму по национальному вопросу.
При этом в тексте мелькали перлы, вроде «его обрезанное преосвященство не изволили покрыть голову в знак траура по умерщвленным сородичам…» или «напрашивается вопрос: читал ли новоиспеченный пархатый кардинал кадиш по своей замученной в Освенциме матери?!»…
– Мы уволены, – сказал Витя.
– Ну, погоди… Уберем грубости и зряшные нападки, изменим название…
– Ты же знаешь, как он вопит, когда мы, не спросясь, меняем его идиотские названия… «Кардинал Арончик»!
– А между прочим, неплохо… – задумчиво проговорила Зяма. – Давай-ка оставим.
– Ты с ума сошла? А следующий опус он озаглавит «Папуля Римский»?
– Оставим, оставим…
– Под твою ответственность!
Часа полтора они возились с кардиналом Франции, пытаясь совершенно скандальным обвинениям Рона придать более благообразный, сдержанно-осудительный тон, а прямые оскорбления заменить на некие сурово-горькие намеки. В некоторых местах Витя сардонически хохотал и восклицал: «О, воображаю!» – а Зяма бормотала примирительно: «Ничего, ничего, оставь… Этот оборот вполне легитимен…»
В разгар страды работу пришлось прервать. Случилось небольшое происшествие, одна из тех плодотворных встреч с читательской аудиторией, от которых, как ни вертись, не убережешься: к ним без стука ворвался некто Златовратский, от которого прежде они получали только гневные письма и телеграммы.
Он топал, пыхтел, отфыркивался не хуже, чем кипрский моряк; похоже, перед тем как подняться на второй этаж, он долго готовил свой паровоз, раздувая угли.
– Подонок! – кричал он, лупя по столу газетой «Полдень», свернутой в трубку. – Антисемит! Сволочь!
Словом, это был один из читательских откликов на недавнюю статью Халила Фахрутдинова, где тот научно-популярно обосновывал теорию, согласно которой на одного гения в еврейском народе приходится примерно сто тридцать две и две десятых тысячи кромешных идиотов.
– Кто он? – орал Златовратский. – Я приехал из Петах-Тиквы узнать – кто он, наконец, этот мерзавец Халил Фахрутдинов?! Кто?!
– Я, – хором ответили Зяма и Витя.
– А-а!! Я догадывался, я подозревал, что здесь окопалась целая шайка негодяев!! Да вас поубивать мало! Я сам бы вас убил с огромным удовольствием!! Своими, вот этими вот, руками!
– Пожалуйста, – сухо проговорила Зяма, – окажите такую любезность. Витя, принеси нож!
Витя сбегал к шкафчику и с благоговением подмастерья подал Зяме длинный нож-пилу.
– Да не этот! – воскликнула она раздраженно. – Этот молочный. Когда ты запомнишь!
Но, как видно, читатель Златовратский неправильно понял Зямину ритуальную суровость. Во всяком случае он не только не подтвердил своей готовности к принесению священной жертвы, но явно испугался и того, что его так буквально поняли, и той стремительности, с которой эти двое сумасшедших выразили желание помочь ему в его совершенно умозрительных намерениях. А может быть, он заподозрил, что в процессе обряда агнец поменяется местами с резником…
Вообще ему страшно не понравился разворот событий. Он стушевался, мгновенно опустился до бормотания общих слов о высокой культуре, которую журналисты обязаны нести в массы репатриантов. Словом, всем своим видом старался показать, что мясной нож – это преувеличение, дурной вкус. Так и сгинул, что-то бормоча.
– Ну, запирай ворота, – с явным облегчением проговорила Зяма. – Это дело надо заесть и запить. Сегодня я угощаю.
Как раз когда после обеда закончили редактировать Кугеля, он явился собственной персоной. Витя бросился готовить чай, нарезал булочку и достал из холодильника шоколадную пасту: политический обозреватель Себастьян Закс любил сладкое.
Нет, он не собирается им мешать, он сейчас пойдет дальше, какой там чай, зачем… Погорячей, давай, не жалей. А лимоном в вашей конторе, как всегда, не разживешься, жилы вы, жилы… Серьезному человеку такую бурду и пить стыдно… Слышали, что вчера вопил в кнессете этот мошенник, этот карманный вор?..
– Рудольф, – сказала Зяма, – знаете что? Почему бы вам в конце концов не написать что-нибудь о Катастрофе.
– О чем это?! – вскинулся тот. – О том, как я в Дахау в выгребной яме три дня отсиживался? Как потом от меня месяц – мойся не мойся, хоть шкуру сдирай – говном разило?
– Именно! – воскликнула она. – Напишите, черт возьми, о Дахау! Как вы спаслись.
Кугель вынул ложечку из чашки и внимательно взглянул на нее.
– С чего вы взяли, что я спасся? – спросил он, усмехаясь. – С того, что я каждую неделю вам статьи пишу и чаи здесь распиваю?.. Нет, вы на это не смотрите, это кажимость. Оттуда никто не спасся, ни я, ни вы…
А вот, если желаете, я вам к Судному Дню «Экклезиаст» переведу.
– В каком смысле? – спросил Витя. – Ведь он переведен давно.
– Э-э!.. – Кугель презрительно махнул рукой. – Двойной перевод, с иврита на греческий, с того – на церковнославянский… Дрянь, и больше ничего. Неточности, подтасовки, ушла вся поэзия, вся глубина двойных и тройных значений… Я вам подлинник, подлинник предлагаю. Ну, решайтесь – переводить?
Зяма с Витей переглянулись. Они одновременно представили себе, как переписывают «Экклезиаст» в переводе Себастьяна Закса.
– Ну-у… – промычал Витя. – Попробовать можно, а что… Валяйте, Рудольф. Хули нам религиозные каноны!
Наверху что-то грохнуло, глухо донесся упоительный визг, и дробно-мелко затопотали, как будто пошла строчить гигантская швейная машина.
– Ого! – уважительно заметил Кугель. – Это кто там степ отчебучивает?
– Морячки с Кипра, – сказала Зяма.
– А! Да, морячки умеют… У нас в соседнем бараке был такой моряк… Он в уборной повесился. У нас таких называли «мусульманами».