глава тридцать четвертая. Песок нашей жизни…
[1] [2] [3]глава тридцать четвертая. Песок нашей жизни…
Позвонила Марина и сказала безмятежно:
— Представляешь, в окно нашей кухни стреляли… Ну, не ахай. Не ахай! Ну, какая милиция, что ты! Это только ты преследуешь несчастных шизофреников… Так, какой-нибудь алкоголик шмальнул на спор из дома напротив. Или, может, привиделось ему чего… А Пушкин-то у нас как раз на кухне сидит, в кресле у окна. Серега говорит: уберите поэта, пока его не настигла пуля Дантеса…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мы договорились встретиться в нашем любимом армянском ресторане «Старый фаэтон». Обычно мы спускались в винный бар, который помещался в огромном, пыточного вида, сводчатом подвале. Армяне его почистили, украсили несколькими старыми колесами от бричек, поставили крепкие дубовые столы и стулья. Две мощные колонны подпирали высокие беленые своды.
Мы уговорились встретиться в четыре. Я пришла, разумеется, за полчаса до встречи, Марина, как обычно, должна была опоздать, неизвестно — на сколько.
— Я жду подругу, — сказала я молодому человеку в вышитой зеленой жилетке, — вы ее сразу узнаете. Войдет блондинка с лучезарной улыбкой и таким видом, точно любит вас всех, как родственников, но абсолютно не понимает — кто вы и зачем тут оказались. Сведите ее вниз, пожалуйста…
Я села за стол, укромно стоящий за колонной, заказала зеленый чай и закуску, которую брала тут всегда: она называлась «имнбалды», и вкусом полностью оправдывала свое название. И стала ждать Марину. Мы не виделись несколько недель, совершенно безумных недель моей жизни.
Наконец я услышала, как спускаются по лестнице вниз.
Из-за колонны показалась голова молодого армянина с выдающимся носом и зовущим взором пляжного ловца приключений. Он был в черном цилиндре. Помахав большой мягкой ладонью, Марининым голосом проговорил:
— Налей и мне, любезный Дельвиг…
— О, Господи! — сказала я. — Так вот он каков!..
Солнце русской поэзии, Александр Сергеевич Пушкин, был обут в мягкие ботиночки, элегантный сюртучок, черные брючки и приталенную белую рубашку с большим отложным воротником. Кроме того, на шее у него был повязан голубой платок, очень идущий смуглому оливковому лицу, сшитому из моих летних брюк.
— Возьми, подержи его! — сказала Марина.
Я взяла Пушкина на колени.
Он был совершенно живой, подвижный, теплый. Сидел на коленях у меня, как капризный ребенок, обнимая шею большими руками. Каждый палец, каждая фаланга, ногти — все было сработано самым тщательным и любовным образом. Это был очередной Маринин шедевр, венец творчества.
Мы усадили его на посудную тумбочку, рядом с нами. Он чуть улыбался широким ртом, был благожелателен, сердечно весел…
…Вообще, Марина не любила выносить свои чада в широкий мир. Вернее, разлюбила после той истории, когда был трагически потерян Никодим — небольшой, доверчиво обнаженный человек, сшитый ею с такой великой любовью, словно она вынашивала его девять месяцев, а потом в муках рожала. Никодим был светлой личностью, с прекрасным плоским лицом, с юной, едва поросшей нежными волосами грудью, с подробно вышитыми гениталиями, на кончике которых — изыск! — сверкала красная бисеринка… Вот Никодима-то Марина часто брала в свои странствования, он был уже бывалым путешественником и вообще, личностью знаменитой, действующим лицом многих концептуальных выставок Леонида Тишкова, персоналией международных каталогов…
Он сопровождал ее на разные встречи, выбирался на свет Божий из рюкзачка, усаживался на стол, обнимая сахарницу или солонку, внимательно и доброжелательно слушал ее собеседников…
Так вот, на одной из встреч в ЦДЛ она забыла Никодима в дамском туалете…
Спохватилась уже вечером, придя домой. В ужасе позвонила своему другу, поэту Якову Лазаревичу Акиму, и тот сказал:
— Как?! Ты оставила там его одного, беззащитного, голого?!
Дело решил взять в свои руки сам Леня. Все-таки концептуально он был отцом Никодима… Утром поехал в ЦДЛ и разыскал уборщицу, которая с первого же слова понесла его, на чем свет стоит.
— Ах, эта срамоти-и-ща! — воскликнула она, сплевывая через каждое слово. — Да я ЭТО выкинула в помойку, чтоб детям на глаза не попалось!.. И скажи спасибо, что милицию не вызвала!
Часа два Леня, известный художник, издатель редких рукописных книг, лауреат международных конкурсов, автор десятков международных выставок, безуспешно рылся в окрестных помойках… Домой он явился потерянный, черт те чем перемазанный, — с траурной вестью…
Марина заплакала, легла на диван, распростерлась…
«Темные люди… темные люди… — повторяла она, — бедные темные люди!»…
…Так что я оценила этот широкий жест Марины, этот подарок, — первый выезд классика в огромный мир, на свидание лично со мною…
Минут через двадцать к нам подошла одна из официанток, сказала, стесняясь:
— Вы не могли бы мне одолжить ваш мужчина на три минута? Я хочу его показать нашим поварам.
— Отчего же нет! — сказала Марина приветливо. — Пойдемте вместе.
Когда мы появились на кухне, нас окружили человек восемь армян, таких же носатых, зубастых и черноволосых, как наш Александр Сергеевич. В распахнутых белых халатах на груди у них точно также курчавились волосы. Они ахали, цокали, почтительно трогали Пушкина, тот гладил их в ответ большой тряпичной рукой, а одну официантку даже взял за задницу.
— Это Пушкин?! — спросил восторженно шеф-повар, — А вы кито — Натали?
— Да что вы, — сказала Марина скромно, — я — Арина Родионовна.
Тут набежало еще ресторанной обслуги.
— Это Пушкин, — объяснял новым зрителям один из поваров, — со своей няней…
…На сей раз я проводила Марину к метро и, когда поднялась наверх, — в темноте все грохотало, блистало, ухало… Вдруг разом рухнуло небо, оглушило, захлестало ливнем… В светлом платье, без зонта, я промокла сразу же и вся, сбежала вниз, в подземный переход на «Пушкинской» и стояла там, в мокрых босоножках, среди обжимающихся парочек, пережидающих дождь, неподалеку от группы музыкантов… Минут через двадцать гроза кончилась… А я все медлила, не в силах достать мобильник и вызвать Славу… Медлила, вспоминая все свои прошлые дожди, и мокрые белые платья, и кроны деревьев, и подземные переходы и подъезды России, в которых кого-то ждала, с кем-то пряталась, с кем-то целовалась…
…Войдя в свой подъезд и удивившись тишине и действующей лампочке, я нажала на кнопку лифта. Через минуту он спустился, двери разъехались. Я вскрикнула и отпрянула. Всю тесную кабину занимала местная гигантская собака Альфа, черный мул со звездой во лбу. И несколько мгновений обе мы, молча и тяжело дыша, не двигаясь, смотрели друг на друга. Потом двери лифта сошлись, я бросилась к лестнице и за три секунды взлетела на третий этаж.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
— А у нас прибавление, — сообщил мне Яша, ухмыляясь, — причем, солидное прибавление: в Индии, в провинции Гудрон обнаружено племя — 17 с половиной миллионов… Павлик надыбал, в журнале «Нешенал джиографик»…
— Ты с ума сошел, — испугалась я, — нам уже скоро уезжать, слава Богу. Пусть этим племенем занимаются наши сменщики…
— Да ты только вдумайся! Они самые настоящие евреи, хотя, конечно, индийцы: исповедуют классический ортодоксальный иудаизм, молятся в синагогах, и прочее. Субсидируют их Ревнители Закона. Когда-то, годах в пятидесятых, там заблудился какой-то американский хиппи-ревнитель — пьяный или обкуренный марихуаной… обратил их сдуру или по вдохновению, и сейчас есть уникальная возможность пополнить запасы свежатины. Ребята рослые, — продолжал с энтузиазмом Яша, — красивые, широкоплечие. Кстати, местные интеллектуалы… Поехали?
— Ты совсем сдурел? — поинтересовалась я. — Это не наше направление.
— Ну и что? Поедем как бы в отпуск, разведаем. Потом напишем раппорт в департамент Коленного Вала: так мол и так… Нашлось потерянное колено Менаше… А?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ночью у Яши зазвонил телефон. Уверенный, что это Павлик с очередной благой вестью о какой-нибудь группе евреев, затерянных в лесах, морях, равнинах, пустынях, Яша чертыхнулся и снял трубку. Это был Петюня.
— Яаков, — спросил он тревожно бормочущим голосом. — У тебя как с английским?
— Нормально, — сказал Яаков, — не жалуюсь.
Это было в духе Петюни: интересоваться знанием языка коллеги на третьем году совместной работы, отслужив, по крайней мере, раз пятьдесят обедни по американцам, на которых Яша всегда переводил всех туда и обратно, как пионер — старушек через дорогу.
— В следующую пятницу приезжает коллегия из Верховной комиссии жертвователей. Клавдий поручил все это мне. Умоляю тебя помочь! Нужно будет переводить кое-что.
— Ну, о чем ты говоришь! — сказал великодушный Яша. — Конечно, помогу.
— Ты не забудешь? — умоляющим тоном повторил Петюня. Вообще, такая озабоченность ситуацией была для него нетипична. Разве что, подумал Яша, комиссия приезжает специально затем, чтобы пощупать связку его апостольских ключей от рая… — Не забудешь?
— Ну, что ты!
— В пятницу, в следующую?..
— Не волнуйся.
В течение всей следующей недели Петюня звонил по два раза на дню, доводя Яшу до исступления. Накануне знаменательной пятницы позвонил вечером, страшно волнуясь.
— Ты помнишь? Завтра!
— Да помню, помню!
— К десяти!
— Хорошо.
— Нет, к девяти будет лучше! Будь к девяти, а?
— Ладно, спи спокойно…
Но в 12 ночи раздался новый звонок.
— Знаешь… — сказал тревожно бормочущий голос невменяемого Петюни. — Будь лучше без пятнадцати девять. Ладно?