— РАСПРОСТРАНЕНО МНЕНИЕ, ЧТО КНИГА, СНАБЖЕННАЯ «ПОПЛАВКОМ» ПРЕДИСЛОВИЯ КАКОГО-НИБУДЬ ИЗВЕСТНОГО ПИСАТЕЛЯ, БУДЕТ ЛУЧШЕ ПРОДАВАТЬСЯ. ВЫ РАЗДЕЛЯЕТЕ ЭТО УБЕЖДЕНИЕ — СУДЯ ПО ТОМУ, ЧТО САМИ НАПИСАЛИ НЕМАЛО ПРЕДИСЛОВИЙ К КНИГАМ ИГОРЯ ГУБЕРМАНА, РЕНАТЫ МУХИ, МАРИНЫ МОСКВИНОЙ?..
— Нет, убеждения этого не разделяю, и думаю, что истинный Читатель сам выбирает — что читать, никакие советы-предисловия ему ни к чему А то, что к книгам своих друзей, которые в представлении и продвижении не нуждаются, я писала, скажем так, объяснение в любви, — так это дань моему личному удовольствию.
– «ДА БУДЕМ МЫ К СВОИМ ДРУЗЬЯМ ПРИСТРАСТНЫ, ДА БУДЕМ ДУМАТЬ, ЧТО ОНИ ПРЕКРАСНЫ»?
— Вот именно. Я — человек цеховой, клановый, никогда не скрываю, что пристрастна к своим друзьям. Всячески и во всеуслышание это декларирую. При этом и жульничаю: я ведь не только пишу предисловия к их книгам, но сплошь и рядом вывожу их в полный рост во вполне художественных своих опусах. То есть, еще и наживаюсь на «светлом образе» то одного, то другого.
– А ДРУЗЬЯ НЕ ВОЗРАЖАЮТ? ВЕДЬ МАЛО КОМУ НРАВИТСЯ ФИГУРИРОВАТЬ ПОД СОБСТВЕННЫМ ИМЕНЕМ В ПРОИЗВЕДЕНИЯХ ПУСТЬ ДАЖЕ И БЛИЗКИХ ПРИЯТЕЛЕЙ. ВСЕ-ТАКИ, ЛЮБАЯ ИНТЕРПРЕТАЦИЯ ИСКАЖАЕТ «ИСТОРИЧЕСКИЙ ОБЛИК»?
— Да что вы, они и пикнуть не смеют. Хотя Губерман, бывает, хмурится. Я ведь иногда нагло записываю за ним — как булгаковский Левий Матвей за Иешуа. При этом с той же степенью достоверности.
Меня спасает только то, что в этих записях я не навожу на свой собственный образ литературного глянца. Наоборот.
Когда некое екатеринбургское издательство выпустило мой четырехтомник, я позвонила Игорю Мироновичу и с плохо скрываемым хвастовством сказала:
— Знаешь, как-то даже сама перед собой робею. Может, начать по утрам со своим отражением в зеркале здороваться? Вообще, пора как-то посолидней себя держать. Добавить, что ли, килограмм семнадцать к заднице.
— Не стоит, — сказал он. — Ты лучше четырехтомник под юбкой носи.
Картинки по теме:
Мы собрались у Саши Окуня по случаю какого-то праздника — и все после поездок. Разговоры вперебивку, взахлеб, взрывы смеха… Рафа и Алла Нудельманы, только вернувшиеся из Голландии, с восторгом рассказывают о том, как в Гааге они покупали на улице с лотка знаменитый «харинг», только что выловленную селедку, абсолютно несоленую.
— Они кладут длинный ломоть «харинга» на дивную белую булку, разрезанную вдоль. Это так божественно вкусно, — говорит Рафа, — что мы с Аллой съели по булке, потом встали в очередь еще раз, купили по второй и съели, а потом не выдержали и в третий раз встали в очередь!
Язамечаю:
— Не проще ли было сразу купить по три булки, Рафа?
Губерман на это, совершено серьезно:
— Так дорого же!
* * *
2002 год, мы с семьей в Москве: я служу в Сохнуте. Из Иерусалима приехал Игорь Губерман, пришел в гости. На него, как обычно, набежало еще народу… Первым делом ухлопали водку, но осталось, к счастью, еще полбутылки коньяку. Игорь наливал Борису, приговаривая:
— Старик, пей коньяк, коньяк трезвит!
Дня три спустя все мы сидим на дне рождения у Лидии Борисовны Либединской. Компания большая, водка, само собой, скоро кончилась. Но выясняется, что осталось виски. Игорь показывает бутылку Борису Жутовскому, спрашивает:
— Старик, тебе виски налить? Виски жутко трезвит.
Я немедленно встреваю:
— Ты же говорил, что коньяк трезвит?
Он значительно помолчал и сказал:
— Не подтвердилось.
* * *
Презентация книги Александра Окуня и Игоря Губермана «О вкусной и здоровой жизни» в Литературном музее имени Пушкина на Пречистенке.
После официальной и развлекательной части следует недурной фуршет с возлияниями. И все же по окончании вечера остается чувство легкой неудовлетворенности. Веемы дружпорешаем, что вот теперь как раз надо завалиться к общему приятелю, у которого всегда есть, чем порадовать друзей.
Останавливаем какой-то старый рыдван, дружно вваливаемся, рассаживаемся… и тут выясняется, что никто не помнит адреса нашего приятеля, название переулка. Визуально помним все: прямо, потом направо, потом несколько зигзагов… и… и… словом, где-то в центре.
— Гнездниковский? — честно перебираю я. — Варсонофьевский? Колокольный?
Бывший ленинградец Окунь молчит.
— Скатертный? Ржевский? — продолжаю я…
— Главное, чтоб не Зачатьевский, — наконец, перебивает меня Игорь с заднего сидения. — А то я что-то устал…
* * *
На презентацию этой книги приехал из Америки давний друг Саши Окуня, известный фотограф Александр Костомаров. Когда на фуршете Сашка поднял тост «за одного из героев книги, который ради дружбы приехал из Америки специально на презентацию», Костомаров сказал: «Я, конечно, выведен в этой книге полным мудаком»…
На что Губерман возразил: «Ты что, старик, у нас же книжка нереалистическая!»
* * *
Известный фотограф сделал серию черно-белых моих фотографий для интервью в красивом глянцевом журнале. Фотографии действительно замечательные, стильные, очень литературные: я снята и дома, на фоне Бориных картин, и на набережной: летит мокрый косой снег, я в черной шляпе, в черном пальто, трагический профиль… — весьма значительная, даже эпохальная дама.
Пришел Губерман, я с гордостью демонстрирую ему эти фотографии, он искренне ахает, восторгается… Я говорю:
— Теперь могу спокойно стареть и даже сдохнуть: у меня есть фотографии на все мои будущие книги.
— О чем ты говоришь! — соглашается Игорь серьезно. — И не только на твои…
* * *
Застолье у Туберманов в Иерусалиме на этот раз совпало с праздником Нурим.
Публика набежала пестрая: помимо разных приятелей-охальников, явился один из старых друзей Игоря, в прошлом тоже охальник, ныне — почтенный раввин.
Целый вечер он слишком старательно исполнял Божью заповедь: напиться в Пурим так, чтобы «не отличать злодея Амана от праведника Мордехая». Буянил, громко, перебивая всех, провозглашал тосты, выяснял отношения… Наконец, собрался уходить, но затормозил в коридоре, прикорнул на сундуке, свесив голову между колен. Кто-то по пути в туалет обнаружил в коридоре вусмерть пьяного спящего раввина Мишу, и всполошился, что тот неловко сидит, может упасть и удариться головой о сундук. Игорь немедленно вдохновился, стал рассказывать историю сундука, — что-то трогательное, патриархальное, связанное с эпохой борьбы за свободу выезда…
— Я это к чему, — продолжал Губерман. — Если Миша ебнетсялбом об угол, то будет утешение, что раввин ебнулся о кошерный сундук.
Когда гости стали уже подниматься и расходиться, выяснилось, что пока Миша спал, так неловко наклонясь, с ним произошла обычная неприятность, — малоаппетитные последствия пьянки.
Игорь взял в кладовке щетку и совок, подметает содержимое на полу, подмигивает мне и говорит:
— Зато теперь я могу свидетельствовать, что Мишка закусывал… И стишок я сочинил гениальный, послушай:
Счастье вас будет разить наповал,
если вам на пол раввин наблевал…
* * *
Вечер у нас, в Маале-Адумим, с Губерманами и заезжим Виктором Шендеровичем.
Сначала долго и подробно обсуждаем нашу тревожащую семейную новость: дочь Ева призвана в армию, в очень серьезные войска. Нам даже не положено знать подробностей ее службы. На все мои вопросы Ева терпеливо отвечает: «Мама, я могу рассказать тебе, чем занимаюсь, но после этого я должна буду тебя убить»… Служит на закрытой базе где-то на границе с Египтом, и — боже, боже, — повторяю я, — как бы узнать, в чем суть ее службы?
— Как в чем? — подхватывает Игорь. — Не дать оставшимся там евреям выйти из Египта!
Затем оживленно обсуждаем народные приметы — что к добру, что — нет. Вот вчера к нам в ванную залетел голубь, шарахался от стены к стене в ужасе, все вокруг обгадил…
— Хорошо, что хоть тебя не потоптал, — озабоченно отзывается Игорь. — А то иди потом, доказывай Борису, что это непорочное зачатие.
После чая все выходим на балкон, полюбоваться нашим потрясающим видом на Иерусалим, на гору Елеонскую…
Я привычно приступаю к уже ставшему каноническим рассказу про страшные долги, в которые мы влезли, чтобы купить именно эту квартиру, с видом на Голгофу.