12
[1] [2] [3]– А зачем ты носишь тело? Чтобы скрывать скелет? Почему ты не хочешь понять? Я ничего не скрываю. Да, я выдал тебя, но ведь здесь все является лишь видимостью, даже измена, даже убийство. Всеведение – тоже. Оно не только невозможно, но даже и не нужно. Вполне достаточно его имитации, фантома, сотканного из доносов, намеков, слов из сна, клочков, выловленных из канализации, перископов… Не всеведение важно, а вера в него.
"Этого, пожалуй, они вряд ли хотели, чтобы он мне сказал", – успел подумать я, а он, бледный, продолжал шепотом, шипя, словно от ненависти:
– Ты все еще не веришь мне, а продолжаешь верить в мудрость Здания! Как мне доказать тебе? Ты видел командующего? Видел того тупого, покрытого бородавками склеротика на вершине пирамиды? Вот, смотри!
Он вынул из кармана камешек, выглаженный долгим ношением и касанием рук, блестящий, покрытый с одного конца крапинками, словно яичко.
– Ты видишь это? Этот идиотский обломок? Посмотри-ка на эти глупые точечки, на эту дырку. Однако возьми миллион таких камешков, триллион, пространство искривится от них, подует ветер, они соберут лучи звезд, и выползет из нагромождения их Совершенство. Кто отдал приказ звездам? Кто? Точно так же и Здание…
– Ты хочешь сказать, что Здание – это сама природа?
– Нет! Они не имеют друг с другом ничего общего, за исключением того, что оба заключают в себе совершенство. О, ты считаешь себя узником лабиринта зла, думаешь, что все здесь имеет значение, что кража планов – это ритуал, поэтому Здание перечеркивает сам его смысл. Оно уничтожает – и в то же время все больше творит, созидает, чтобы еще больше было того, что можно уничтожить – и это показалось тебе мудростью зла. Ради этого ты занимался умственной эквилибристикой, изворачивался, полагая, что с тобой так играют, хотел сам согнуть себя в отмычку, в крючок своей погибели, в знак, который окажется решением этого уравнения ужаса, но это не так! Слышишь? Нет плана, уравнения, ключа, нет ничего – есть только Здание!
– Здание? – повторил я. Волосы у меня встали дыбом.
– Здание.
Этим откликом он подстегнул мой страх. Да и сам он дрожал всем телом.
– Это мудрость наоборот. Слепое вездесущее совершенство, возникшее самопроизвольно. Оно воплощает себя в людях, хотя взялось из самих же людей, произошло от них. Ты слышишь? Людское зло мелко и малозначно, а тут возникла величина. Горы дерьма! Океаны пота! Рев агонии, миллионогрудый хрип! Испражнения веков – опора! Здесь ты можешь утонуть в людях, можешь ими удавиться, затеряться в людской пустыне, брат! Гляди: люди, продолжая помешивать чай, разорвут тебя на куски, не ведая о том, говоря при этом о пустяках, ковыряя в зубах, затем начнут поигрывать твоим трупом и выжимать из него соки, когда настоится, и ты станешь безволосой обтрепанной куклой, тряпкой, детской погремушкой, мусором, залитым грязными слезами. Так действует самозародившееся совершенство, не мудрость. Мудрость – это ты, ты один. Либо мы вдвоем! Ты – и Второй, и между вами – мост праведных молний… из глаза в глаз…
То, что он, бледный, как смерть, обливающийся потом, говорил, казалось мне все более знакомым. Я уже слышал нечто подобное. Вдруг я понял, что точно так же он проповедовал с амвона, и было там об удавлении, там он ссылался на зло, на Сатану, и брат Уговорник сказал, что эта проповедь была провокацией, что Орфини провоцировал…
– Как же я могу поверить тебе? – с мукой сказал я.
Он весь задрожал.
– Ну послушай! – кричал он шепотом. – Разве ты не видишь еще, что здесь то, что на одном уровне является разговором или шуткой, на другом оказывается вчиненным иском, на следующем – розыгрышем Отдела, и если ты будешь далее отслеживать эту нить, то она разойдется у тебя под руками, исчезнет в стенах, ибо тут каждый след ведет ко всему!
– И ты это понимаешь?
– Понимаю, почему же нет? Измена является неизбежностью, но Здание существует для того, чтобы она была невозможна, иными словами, чтобы сделать невозможной неизбежность. Как? Уничтожая правду. Измена становится бесплодной, когда правда обращается в одну из масок лжи. И потому нет здесь места никакой вещи, названной своим именем, нет места ни действительному отчаянию, ни настоящему преступлению, которое стало бы для кого-то роковым и раз и навсегда увлекло бы на дно. Слушай! Свяжись со мной! Мы образуем тайный союз, заговор! Это освободит нас! Это нас вызволит!
– Ты с ума сошел!
– Нет! Если мы доверимся друг другу, то спасемся. Я возвращу тебе тебя, а ты мне меня. Только так мы можем стать свободными.
– Нас же схватят!
– Это ничего, пусть схватят. Более того: если в этом есть уверенность, мы тем более сделаем это! Веря в поражение с первой минуты, искупим свою вину! Я буду умирать за тебя, а ты – за меня, и это будет действительно правдой, ибо сфальсифицировать это они не смогут, понимаешь? Ты будешь находиться бок о бок с распятым негодяем, ибо я – негодяй! Да! Ибо мне приказано склонить тебя к этому заговору. Я провокатор.
– Что? Что ты сказал?
– Ты что, все еще не понимаешь? Я провокатор, поскольку исполняю обязанности священника. Здесь только священник, как провокатор, может сказать тебе то, что я говорил! Мне было приказано, ибо они убеждены, что ты согласишься.
– Опомнись! Неужели ты и в самом деле думаешь, что я могу согласиться?
– У тебя все равно нет другого выхода. Так считают они, и так оно и есть на самом деле. У тебя уже нет сил. Сегодня ты донес на невинного человека, который тебе сочувствовал, ибо таким был – по крайней мере в твоем представлении – Баранн, когда ты его выдавал, поэтому если не сегодня, то завтра ты ответишь согласием, и если не мне, то кому-то другому. Но согласишься ты именно так, как навязывает Здание – мнимо, как принимают вынужденную игру. Не делай этого! Согласись на самом деле, в сердце, в действительности, сейчас, сразу, и тогда изнутри провокации родится Правда.
– Но ведь ты должен доложить обо мне и выдать меня, как и любого, кто согласится с тобой!
– Конечно, я тебя выдам! Но они сочтут это видимостью заговора, твоим согласием на ложь и шутовскую маску, которую я по приказу свыше надел тебе на лицо – однако ты, делая все именно так, как мы договариваемся, но не в силу договора, а по собственному почину, от себя, все видя и понимая все до конца, заполнишь пустоту, и таким образом заговор, спланированный Зданием как провокация, станет Делом. Согласен?
Я молчал.
– Отказываешься? – спросил он. Голос у него задрожал, по щеке стекла слеза. Он гневно смахнул ее. – Не обращай на нее внимания, – сказал он. – Это так, по привычке.
Я сидел с по-прежнему трясущейся ногой, не видя его, даже не слыша, словно бы вновь впервые оказался в сети белых коридоров, словно у меня украли все, что только можно было украсть. И, имея еще перед глазами мертвый блеск лабиринта, ощущая в ушах его мерный пульс, я сказал:
– Согласен.
Молния пробежала по его лицу. Полуотвернувшись, он вытер платком лоб и щеки.
– Теперь ты будешь бояться, что я действительно предам тебя, – сказал он наконец, – но с этим ничего не поделаешь. Слушай: всякие клятвы, присяги и обещания не имеют здесь никакой ценности, поэтому я тебе скажу лишь – ничего этого нам не нужно. Никаких условных знаков. Они нас все равно не могут спасти. Нашим оружием будет явность заговора, явность, в которую никто не поверит. Я теперь донесу на тебя своему начальнику. Веди себя естественно, поступай так же, как действовал до сих пор.
– Должен я идти в Отдел Поступления Информации?
– А тебе охота туда идти?
– Пожалуй, нет.
– Так не ходи. Лучше отдохни. Тебе надо набраться сил. Завтра после обеда между двумя кариатидами, поддерживающими свод на восьмом этаже, рядом с лифтом тебя будет ожидать Второй…
– Второй?
– Это значит – я. Двое. Так мы будем себя называть.