III. В пути (2)

[1] [2] [3]

– Господин Финкельштейн, вы правы и вы не правы. Если философия иногда и сеяла зло, то лишь потому, что зло – оборотная сторона добра и одно без другого не существует. Человеческий мир – это недолгое пребывание в пространстве и времени разумных (за некоторыми исключениями) существ, причиняющих друг другу страдания. Хотя никто этого не подсчитал, я полагаю, что сумма мук и страданий есть историческая постоянная, точнее, она прямо пропорциональна числу живущих, то есть остается постоянной на душу населения. Я всегда старался верить, что какое-то медленное улучшение все же происходит, но действительность неизменно доказывала иное. Я сказал бы, что человечество демонстрирует ныне лучшие манеры, чем в Ассирии, но отнюдь не лучшую нравственность. Просто на смену открытому чванству палачей пришли всевозможные предлоги и камуфляжи. Нет публичных казней, во всяком случае, в большинстве стран, поскольку принято считать, что это не пристало приличному государству. Но «не пристало» – нечто иное, чем «нельзя». Первое высказывание относится к правилам хорошего тона, второе – к этике. В своей основе человечество меняется очень медленно и незначительно. Никто уже не помнит, что протягивание руки в знак приветствия когда-то имело целью проверить, нет ли в этой руке остроконечного камня. Кроме того, в этике какая бы то ни было арифметика недействительна. Если здесь гибнут пять миллионов в лагерях смерти, а там – лишь восемьдесят тысяч с голоду, нельзя сравнивать эти цифры, чтобы сказать, что лучше. Не может быть такого расчета, который позволил бы установить, что несчастье матери хотя бы одного такого ребенка, когда он умирает от голода, а у нее для него ничего нет, кроме высохшей груди и разрывающегося сердца, меньше, чем несчастье, причиненное субъектом с дипломом Сорбонны, который вырезал в Азии четверть своего народа, решив, что именно эта четверть мешает осуществлению его благородной идеи о всеобщем счастье. Я даже не стану спорить с вами об объеме предмета философии. Пусть будет по-вашему – философией является все. В определенном смысле – да, ведь и курица, снося яйцо, тем самым показывает, что стоит на позициях эмпиризма, рационализма, оптимизма, каузализма и активизма. Она сносит яйцо, то есть действует, значит, она активистка. Высиживает это яйцо в убеждении, что его можно высидеть: это уже незаурядный оптимизм. Она рассчитывает на появление цыпленка, из которого вырастет новая курица, значит, она еще и прогнозистка, а также каузалистка, поскольку признает причинно-следственную связь между теплом своего брюха и развитием птенца. Курица только не может всего этого прокудахтать, и философия ее носит инстинктивный характер – она встроена в ее куриные мозги. Но в таком случае, господин адвокат, от философии нельзя убежать. Это попросту невозможно, и неправда, будто бы primum edere, deinde filosophari[53]. Пока существует жизнь, существует и философия. Философ, конечно, должен быть верен собственным убеждениям. Чаще бывает иначе. Так пусть хотя бы старается. Я старался. Я противился злу достаточно наивно, комично и безуспешно, усаживаясь задом на мостовую в знак протеста против войны. Я ничего не добился, но если бы я вылез из кассеты, то делал бы то же самое. Каждый должен делать свое, и баста. Кажется, нам не очень-то удалось возвеселить душу нашего одинокого хозяина. Почему вы молчите, господин Тичи?

– После философов и правоведов я хотел бы предоставить слово художнику, – ответил я и включил кассету с Шекспиром. Что-то неотчетливо зашуршало, а потом раздался голос:

Чьей волею из праха я восстал

Без тяжкой, косной плоти? И куда

Я призван? Чувствую, что этот черный

Квадрат – не крышка гроба моего

И не окно, распахнутое в ночь,

За коим мокнут под дождем деревья,

И значит, я не на земле английской,

Но также и не в ангельских краях.

Хотя мой дух, как прежде, мне послушен,

От груза тела я освобожден —

Лишь речь да слух еще мои. Итак,

Не Всемогущество меня призвало,

Чтоб я Его узрел лицом к лицу,

Во всеоружье чувств. Я воскрешен

Неведомым и колдовским искусством,

И ныне здесь, незрячий и нагой,

Вновь обретенной мыслью трепещу я:

Кто совершил все это и зачем?

Кто пожелал, чтоб я, как невидимка,

Невидимую челядь забавлял

Посмертным и постылым стихотворством

И раздувал чужой беседы угли?

Я, воскрешенный, знаю и не знаю,

Кто я такой и почему я здесь,

Я, умерший от опухоли Вилли,

Фигляр, комедиант, рифмач, который

По смерти вырос выше королей,

А здесь в темнице некой заточен, —

Но не в почтенной Тауэрской башне,

А словно бы в бочонке из-под пива,

Что пробегает Млечными Путями

Мильярды миль, понурых и пустых,

И скрепами незримыми скрежещет

По гравию необозримых звезд.

Но более страшит меня не это,

А собственная внутренность моя:

Всеведущий таится там паук

И паутину ткет словес неясных

О битах, кодах, эстрах и спинорах.

Как мог узнать я, из каких частей

Составлен воздух, что такое фото

И тысячу подобных пустяков?

Я знал лишь о Фальстафе, а теперь

Узнал, что гем окрашивает кровь

И что мое посмертное уменье

Нанизывать слова на нитку ритма,

Унылого, как маятник часов, —

Внутри меня, но все же не мое.

Как если бы мой голос исходил

Из спрятанной шкатулки музыкальной,

Чьи зубчики толкает страх болтливый —

Старухи Смерти вечный ухажер.

– Господин Шекспир, успокойтесь. Вы всего лишь макет. Но может быть, кто-нибудь из вас, господа, объяснит это лучше? Может быть, вы, лорд Рассел?

Бертран Рассел, к которому обратился с этими словами адвокат, действительно разъяснил кассетному Шекспиру, откуда он взялся, как это делается и для чего. Изложение было вполне популярное и довольно пространное, и все же я сомневался, сможет ли Шекспир, прослушав элементарный курс кибернетики и психоники, разобраться во всем этом. Никто не просил слова, когда Рассел закончил. Все молчали, пока наконец не отозвался проинструктированный:
[1] [2] [3]

Добавить комментарий

Обязательные поля обозначены *.